«Имя громкое Козьмы»
Сто лет назад, 13 января 1863 года по
старому стилю, Козьма Прутков «скончался» по воле своих авторов и опекунов: литературного содружества трех
братьев Жемчужниковых и поэта Алексея Толстого. Судьба раскидала их по
разным городам и весям, сотрудничество
стало невозможным, и они «почли за благо» подвести черту под литературной деятельностью Козьмы.
Но посмертная слава Козьмы Пруткова
затмила имена авторов, его создавших.
А. М. Жемчужников, положивший вместе
с Алексеем Толстым начало литературной
карьере Козьмы, сам дивился успеху
своего детища и жаловался И. А. Бунину:
— Я поэт не бог весть какой, а всетаки думаю, не хуже, например, Надсона
или Минского. Кроме того, смею сказать,
я достаточно своеобразен, даже больше:
совершенно оригинален, что ведь что-нибудь да значит и само по себе, силен в стихе... А вот подите же, никто и знать меня не
хочет, а если и хочет, то только как Козьму Пруткова.
В чем тут причина, мой молодой друг?
Действительно, популярность Козьмы Пруткова даже
удивительна, ибо юмор его творений довольно замысловат и раскрывается не сразу. Многие афоризмы из
«Плодов раздумья» имеют двойное дно: сперва открывается комизм обывательского общего места, изрекаемого с глубокомысленным апломбом не сомневающегося в своей гениальности философа, а затем, вопреки желанию чиновного и подчеркнуто благонамеренного автора, изречение неожиданно обнаруживает потаенный крамольный смысл или злободневное жало.
Самая литературная маска Козьмы Пруткова, директора Пробирной Палатки, действительного статского
советника и кавалера российских орденов, самовлюбленного и чванного пииты, чающего казенных поощрений, имела многочисленных прототипов в России Николая Первого.
Мы редко вспоминаем теперь, что рядом с великими
именами русской литературы тогда существовал еще
и казеннокоштный загон, где угодные властям авторы
с дозволения начальства увенчивались официальными
лаврами и более материальными знаками поощрения.
Кто их помнит теперь — сиамских близнецов «Северной Пчелы» Греча и Булгарина, в лице которых, по
свидетельству П. А. Вяземского, «в нашем высшем обществе многие... сосредоточивают всю русскую литературу»?
Кто помнит теперь «великого» Нестора Кукольника,
которого «не признававший» Гоголя О. Сенковский
(барон Брамбеус) считал «русским Шиллером» (а сам
Козьма Прутков, чуткий к официальной котировке
писательских дарований, ставил и подавно рядом
с Шекспиром)?
Вот на этом материале и возник пародийный облик
поэта, витающего в эмпиреях, но всегда помнящего об
орденах и жаждущего казенных «поощрений» («поощрение столь же необходимо гениальному писателю,
сколь необходима канифоль смычку виртуоза»), поэтачиновника, посвящающего свои досуги то лирическим
излияниям «в древнегреческом роде», то «Проекту введения единомыслия в России».
Так задуманный в шутку Козьма Прутков приобрел
постепенно лицо и характер и из демократического
Кузьмы превратился в важного сановного Козьму и даже Косьму.
Псевдоним оброс приметами социального типа.
Но за спиною этой казенно-благонамеренной фигуры
читатель видит веселые лица молодых шутников, лукаво подмигивающих на торжественные вещания своего
«подопечного», и оттого в устах Козьмы Пруткова даже
геральдический девиз с герба николаевского служаки
графа Клейнмихеля «Усердие все превозмогает» вдруг
приобретает ядовито-иронический смысл.
Это веселое и талантливое озорство началось со
скандала: пьеса «Фантазия», написанная Алексеем
Жемчужниковым в соавторстве с Алексеем Толстым,
провалилась на первом же представлении, вызвала
гнев императора и была снята с репертуара «по высочайшему повелению».
Достойно замечания, что обоих авторов на этом
представлении не было — они беззаботно веселились
на каком-то балу.
Уже с первых шагов в литературе имя Козьмы Пруткова было овеяно легендой и возбуждало любопытство
читателей.
Как и полагалось «гению», Козьма был многообразен в своих писаниях и поистине универсален. Как
поэт он состязается с Бенедиктовым, Щербиною, Фетом. Как драматург он с равным успехом берется за
комедии, оперетты и глубокомысленные «мистерии».
В «гисторических материалах» он удачно соревнуется
с дедовской мудростью знаменитого «Письмовника» H. Курганова. В «Мыслях и афоризмах» он самоуверенно категоричен, в полемике — неотразим.
Слава Козьмы Пруткова в потомстве растет с годами.
Его творения выдержали десятки изданий, причем
если первое издание 1884 года вышло в количестве
шестисот экземпляров, то теперь он издается в сотнях
тысяч. Его имя стало почти классическим.
Что же? Сам Козьма никогда не сомневался в своей
гениальности и считал свое место на литературном
Олимпе бесспорным.
И все же долговечная и все растущая популярность
Козьмы — явление из ряда вон выходящее. Разве не
достойно удивления, что созданное молодыми автора ми в шутку, мимоходом, смеха ради произведение перетянуло на «беспристрастном безмене истории» их
«серьезную» деятельность.
И на недоуменный вопрос Алексея Жемчужникова
И. А. Бунину можно ответить только старой истиной:
«Свою судьбу имеют книги».
Я иллюстрировал Козьму Пруткова дважды: в первый раз для издательства «Academia» (1933), во второй раз для издательства «Художник РСФСР» (1962),
где родилась счастливая мысль издать «Плоды раздумья» отдельной книжкой. В этом был резон: ведь
афоризмы Козьмы Пруткова — самая популярная часть в его литературном наследии. Книга выдержала два
издания.
Но как иллюстрировать эти афоризмы, как передать
их двойное значение? Каждый иллюстратор, вероятно,
знает это первоначальное чувство беспомощной растерянности перед новой задачей. Сначала мне казалось,
что иллюстрировать нечего. В произведении нет фабулы, нет драматических ситуаций, нет диалогов. Повсюду один Козьма с его мудростью. Задача казалась мне
невыполнимой.
Потом мне удалось придумать несколько забавных
графических комментариев к ряду афоризмов. Я даже
пытался мобилизовать себе в помощь знакомых остроумцев, но так мне никто и не помог в этом.
Некоторые из моих рисунков заслужили за остроумие похвалы людей авторитетных, другая же часть
виньеток, не претендуя на особую значительность, служит только орнаментальным сопровождением к тексту.
В этих случаях я вспоминал типографские политипажи
той эпохи с аллегориями, очень подходящими к широковещательному любомудрию нашего философа.
И конечно, портреты Козьмы: для такого эгоцентрически самовлюбленного автора никакое количество
их не будет чрезмерным.
Традиционное изображение портрета Козьмы Пруткова, сделанное
А. М. Жемчужниковым, Л. Ф. Лагорио и
А. Е. Бейдеманом, показывает поэта и
философа в его романтическом обличье.
Я этот образ несколько переиначил: Козьма и у меня лохмат и заносчив, но это
уже маститый, увенчанный лаврами поэт,
грузный, самоуверенный и начальственно-важный «муж совета». Может быть,
портретов надо было дать еще больше.
Можно было, пародируя «академическое
издание», дать Козьму в разные периоды
его жизни: в детстве, в юношеском возрасте, на военной службе и т. д., добавив к этому портреты предков знаменитого автора, тем более что дед его был
не чужд литературе, оставив потомству
свои «Гисторические материалы».
Так всегда бывает: перелистывая впервые «сигнальный» экземпляр издания, думаешь: «Надо бы сделать по-другому».
И если придется мне вернуться еще раз
к Пруткову, то в третий раз я сделаю его иначе.
~ 7 ~
