|
|
«Труды Саратовской ученой архивной комиссии.
Сердобский научный кружок краеведения и уездный музей»
«Русский лубок»
Лубочные картинки составляли необходимую принадлежность крестьянской
избы, постоялого двора, почтовой станции. Они прочно вошли в быт народа.
Офени-коробейники в своих лубяных коробах распространяли лубочные картинки в самых глухих деревенских углах.
В лубке, который непременно сопровождался назидательным или шутливым текстом, проявились народная мудрость и
смекалка, отношение народа к разным
историческим событиям, нравы и быт
того времени, любовь к веселому простосердечному смеху.
Долгое время лубок был почти единственной духовной пищей русского народа,
энциклопедией самых разнообразных сведений. Позднее, в начале XIX века, через лубочные картинки дошли до народных масс и отдельные произведения
русских поэтов: Крылова, Пушкина, Лермонтова, Кольцова.
Легко представить себе, каким недолговечным было
существование лубочного листка в условиях крестьянского быта старой Руси и сколько их погибло для нас
безвозвратно.
Русский народный эстамп просуществовал почти два
века, прежде чем обратил на себя «просвещенное внимание» собирателей. В 1766 году академик Яков Штелин, проезжая через Спасские ворота Московского
Кремля, заинтересовался висевшими на щипках у торговцев пестрыми «потешными листами», купил курьеза
ради дюжины полторы картинок и увез их с собой
в Петербург. Позднее приобретенные им лубки перешли в «древлехранилище» историка М. Погодина, а затем в Петербургскую Публичную библиотеку.
Популярность народного эстампа, его дешевизна и
повсеместное распространение делали странной самую
мысль, что картинки эти представляют какую-нибудь
ценность или интерес, могут служить предметом собирания, хранения, изучения.
Когда в 1822 году молодой московский ученый И. Снегирев предложил вниманию членов Общества любителей российской словесности свой доклад о лубочных
картинках, у многих возникло сомнение, может ли подлежать рассмотрению «столь пошлый и площадной
предмет, какой предоставлен в удел черни».
Во всяком случае, докладу было рекомендовано более благопристойное заглавие: «О простонародных изображениях».
И все же с течением времени растет интерес русского
общества к фольклору, а вместе с ним и к народным
картинкам. Когда в пятидесятых годах прошлого века
Д. Ровинский занялся собиранием и изучением лубочных картинок, то в музеях, книгохранилищах и коллекциях частных лиц уже скопились многие тысячи
оттисков гравюр на дереве и металле.
Результатом двадцатипятилетних исследований Ровинского был вышедший в 1881 году капитальный труд
«Русские народные картинки» с приложением пятисот
репродукций, раскрашенных от руки.
Труд Ровинского подвел итоги трехвекового существования лубка: в восьмидесятых — девяностых годах
XIX века народные картинки уже вытеснялись с рынка
фабричными хромолитографированными картинками
для народа.
Лубок всегда находился в поле зрения царской цензуры как духовной, так и светской. Иногда над ним разражались полицейские и цензурные шквалы по поводу
«развращенно» изображаемых особ царской фамилии
или неканонической трактовки духовных сюжетов.
Особенно черные дни для лубочных картинок наступили при Николае Первом, когда цензурные строгости коснулись и лубков. Новые картинки было приказано
представлять в цензуру, а старые доски, с которых
лубки печатались, велено было огулом уничтожить.
Полиция всегда чуяла крамольный дух, неблагонадежную ухмылку в самых как будто невинных по сюжету
листах. Но только позднейшие исследователи установили, что такие популярные темы, как «Мыши кота
хоронили», «Драка бабы Яги с крокодилом», «Немка
едет на старике» и другие, являются политическими
памфлетами с так глубоко запрятанным сатирическим
жалом, что оно ускользнуло от ока цензуры.
Выставка старых лубков, организованная Союзом
художников СССР в октябре-ноябре 1958 года, показала зрителям народный эстамп в его лучших, а во
многих случаях уникальных образцах, взятых из фондов многих наших музеев и книгохранилищ. Впервые
русский народный лубок был показан советскому зрителю с такой полнотой и щедростью. На выставке были
представлены даже некоторые листы из покупки академика Штелина, отлично сохранившиеся и удивительно красивые по расцветке.
В древнейших ксилографических лубках мы видим
устойчивое влияние многовековых традиций русского
изобразительного искусства допетровского времени.
В таких листах, как «Трапеза благочестивых и нечестивых», «Притча о богатом и убогом Лазаре», «Аника-воин и смерть», эти влияния проявляются с наибольшей убедительностью. Но и тогда, когда в церковной
живописи уже торжествовал стиль академизма, народные мастера лубочных картинок продолжали крепко
держаться исконно русских традиций: силуэтного решения композиции, условной перспективы, многоярусного развертывания сюжета.
Гравюра на металле, пришедшая в XVIII веке на
смену ксилографии, внесла в лубок более изощренную
технику штриховки, не лишая, однако, его всегда присущего ему декоративного начала. Затейливой штриховой фактурой примечательны листы: «Известие о поимании кита в Белом море», «Голландский лекарь и
добрый аптекарь», «Черный глаз, поцелуй хоть раз»,
«Богошественная гора Синайская», в которых особенно
ярко проявилась изобретательность безымянных народных мастеров в графическом решении облаков, морских волн, древесной листвы, скал, травяного «позема».
Девятнадцатый век принес в лубок новые сюжеты.
На выставке было немало чрезвычайно нарядных по
раскраске листов, навеянных литературными и песенными образами. Таковы лубки «Во лузях», «Не шей ты
мне, матушка», «Не брани меня, родная», «Цыганка»
и многие другие.
Народные мастера лубочной картинки, не чинясь, заимствовали темы повсюду, но перерабатывали их по-своему. Поучительно взглянуть на две картинки —
литографию «Хищные волки, напавшие на проезжающих» и ее народный вариант в гравюре на меди: сравнение, безусловно, в пользу последней, настолько она
яснее читается и настолько сильнее ее эмоциональное
воздействие.
Советское искусствоведение до сих пор обращало
мало внимания на народную русскую графику. Между
тем лубок, как предмет художественный, заслуживает
внимательного рассмотрения. Первые радетели и ходатаи за народную картинку перед «образованной публикой» считали ее художественную ценность сомнительной, и Снегирев, например, писал, что «искусство
в этих произведениях находится на низшей его ступени, рисунок их неправилен до уродливости, отделка
груба, неопрятна, раскраска похожа на малевание».
Ровинский простодушно определяет технику народных
ксилографии XVIII века как «топорную работу». Не
будем к ним строги: в своих оценках они шли вровень
с веком. Русское общество только после картин Сурикова, Васнецова, Рябушкина, Поленовой научилось
понимать красоту национальных форм и ценить прелесть народного зодчества, крестьянской деревянной
резьбы, вышивок, живописи на донцах и коробьях, игрушек и гончарных изделий. Теперь народное искусство
с полным правом заняло большую главу в истории русского искусства, и в этой главе народному эстампу
должно быть уделено немалое место.
Ведь если проследить два потока культуры и сравнить графическую продукцию питомцев Императорской
Академии художеств в XVIII—XIX веках с народным
эстампом, то сравнение будет не в пользу первой. Народный лубок явно забивает «господскую» гравюру и
обилием бытующих в нем тем, и полетом фантазии, и
затейливостью техники, и — самое главное — национальным своеобразием.
За последние годы наблюдается у нас рост интереса
к эстампу. Гравюра и литография входят в быт, в интерьеры новых квартир, в фойе кинотеатров. Появляются собиратели эстампов и коллекционеры репродукций. Правда, явление это не новое, и среди любителей эстампов в прошлом есть известные имена знатоков гравюры, оставивших нам великолепно изданные
описания своих коллекций. Но когда я думаю об эстампах, то вспоминаю не этих прославленных коллекционеров, а прежде всего мужика Якима Нагого из поэмы
Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».
Этот собиратель эстампов покупал их на базаре
сыну на забаву, развешивал в избе «и сам не меньше
мальчика любил на них глядеть». Случился пожар, он
бросился спасать свою «коллекцию», позабыв о припрятанных деньжонках:
«Ой, брат Яким! не дешево
Картинки обошлись!
Зато и в избу новую
Повесил их небось?»
— Повесил — есть и новые, — Сказал Яким — и смолк.
Нам понятны восторги простодушного Якима, потому
что русские лубочные картинки, получившие за последнее время признание, действительно являются
интереснейшим проявлением народного творчества.
Французский искусствовед П.-Л. Дюшартр, выпустивший в 1961 году книгу о русских народных картинках, восторженно отзывается об их «этнической
неповторимости», о присущем им чувстве цвета, «уверенном до дерзости»*.
В Дюшартре русский лубок
нашел эрудированного ценителя и поклонника.
«Русские народные картинки, дошедшие до нас, вопреки рвению цензуры и несмотря на непрочность
бумаги, — представляют, по моему убеждению, чрезвычайную общечеловеческую ценность», — заявляет он.
В 1962 году в Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина в Москве была открыта ретроспективная выставка
гравюр на дереве XV—XX веков. Русский отдел на ней начинался лубочными
листами XVIII века, среди которых центральное место занимал знаменитый
«Кот Казанский» — большой четырехлистовый эстамп, который следует признать
одним из лучших изображений кошки во
всем мировом искусстве. Этот лубок обладает всеми достоинствами шедевра: он
монументален, лаконичен, великолепно
«вписан» в раму и без ущерба для выразительности образа может быть увеличен
до размеров стены и уменьшен до формата почтовой марки.
Итак, два десятка народных русских
лубков висели на выставке в почетном
соседстве с великими мастерами Запада
и Востока — рядом с Дюрером и Хокусаи,
и соседство это ни у кого не вызывало
недоумения. Русский лубок выдержал
экзамен по самому высокому счету в очной ставке с прославленными образцами
мирового графического искусства.
_____________________________
* Pierre-Loui s Duchartre, L'imagerie populaire russe, Paris, 1961
|
~ 8 ~
|
|
