Н. В. Кузьмин, Штрих и слово, «Записки сумасшедшего»

Тема помешательства была в русской литературе не новой, но помешанный герой появляется обычно в эпилоге. У Пушкина — Германн в «Пиковой даме», Евгений в «Медном всаднике», Мария в «Полтаве», Мельник в «Русалке». У Лермонтова — Арбенин в «Маскараде».
Пушкин писал:
Не дай мне бог сойти с ума,
Нет, легче посох и сума,
Нет, легче труд и глад.
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку, как зверька,
Дразнить тебя придут.

Существует догадка, что стихи эти написаны после посещения Пушкиным сошедшего с ума поэта Батюшкова. Кроме помешательства клинического, существовало еще в ту эпоху сумасшествие, к которому «приговаривали» по высочайшему повелению или по усмотрению начальства.
Так, в 1826 году в московском сумасшедшем доме встретились: разжалованный штабс-капитан 48-го егерского полка Д. Брандт, посаженный сюда «за объявление о неудовлетворении ротным командиром нижних чинов провиантом», и портупей-юнкер Иркутского гусарского полка В. Зубов. Он был прислан по распоряжению Николая Первого «впредь до повеления» за написанные «в духе злобы» против правительства стихи*. Поэтому надо думать, что не все «бритые гранды» из «Записок сумасшедшего» бросились доставать луну по зову Поприщина: иные из них были здоровешеньки и только числились в сумасшедших. Это стало системой устрашения. Николай Первый на «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, напечатанное в «Телескопе», отозвался резолюцией: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного»**. Автор был вызван к обер-полицмейстеру для объявления ему царского приказа о призвании его умалишенным. После этого каждую субботу к Чаадаеву приезжали доктор и полицмейстер, свидетельствовали его и составляли донесение для представления по начальству. Так, подобно карающему Юпитеру, отнимающему разум, Николай Первый лишал рассудка строптивых подданных: «Захочет наказать — отнимет разум». Я и изобразил его в рисунке наверху страницы и суперобложки — небожителем в облаках с мечущим молнии взором, а в колесницу, то есть в царские сани, впряжен фальконетовский конь его пращура, продолжающий топтать змею крамолы.
Был в ту пору некий достойный внимания старожил московского сумасшедшего дома — этот даже прославился и получил особые привилегии: имел собственную келью и постоянного опекуна-смотрителя. Е. Я. Дорош в одной своей статье вспомнил о нем, усмотрев в образе моего Поприщина сходство с этим московским юродом — Иваном Яковлевичем Корейшей, «студентом холодных вод», тех вод, которыми врачевали в то время душевные болезни***. Иван Яковлевич на фоне гоголевской Москвы явление знаменательное. Его прорицаниям верили не только замоскворецкие купчихи. Его бессмысленному бормотанию внимали приезжавшие к нему государственные чиновники, известные ученые и государственные лица и находили в этой бессмыслице пифийскую многозначительность. И самое поразительное — перед своим трагическим концом, в предсмертном томлении Гоголь ездил к И. Я. Корейше в сумасшедший дом. Возможно, что посещение не состоялось. Но ведь Гоголь-то, значит, думал об Иване Яковлевиче, держал его в памяти и в отчаянии решился прибегнуть к его помощи и совету. Гоголь на «приеме» у Ивана Яковлевича — какая невообразимая ситуация! На некоторых рисунках мой Поприщин затянут в смирительную рубаху. Фасон ее я нашел на страшном рисунке А. Бейдемана и Л. Жемчужникова, изображающем посещение ими Федотова в сумасшедшем доме. В таком одеянии был и несчастный художник: с бритою головой, босой, в темноте подвала, который едва освещает фонарь посетителей. Еще один сумасшедший николаевской эпохи! Нет, недаром Гоголю пришла в голову эта тема.
Конечно, конечно, — это тема маленького человека с его «мечтою в щелку». Так же как и в «Шинели», повесть заканчивается крушением этой мечты. Действительно, Акакий Акакиевич Башмачкин и Аксентий Иванович Поприщин — родные братья. Но в «Записках сумасшедшего» на фоне петербургских улиц вдруг мелькнул грозным призраком сам государь-император. Аксентий Иванович даже не почувствовал верноподданнического трепета: ведь он и сам король испанский, только не объявленный, — да это вольномыслие, это бунт, милостивый государь! А этот вопль из застенка: «Боже! Что они делают со мной!.. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней!» Нет, у «Записок» совсем иной музыкальный ключ, чем у «Шинели». Довольно часто иллюстратору приходится противоборствовать традиционному театральному штампу, который иногда приобретает литературное произведение в актерской интерпретации. Я с детства наслушался этих «монологов сумасшедшего» в исполнении профессионалов и в любительском исполнении. Упор делался на патологию, рычание, завывание, закатывание глаз — надо было прежде всего совсем забыть об этом привычном смолоду образе Поприщина.
В «Записках сумасшедшего» нет той осязательно-живописной лепки портретов, как в «Мертвых душах». Пропущенные сквозь призму патологического восприятия Поприщина, персонажи «Записок» — Софи, папа, камер-юнкер, начальник отделения — живут эфемерной жизнью марионеток и лишены объемности Собакевичей, Плюшкиных, Коробочек. Поэтому для этого произведения я избрал линейный стиль с легкой, прозрачной штриховкой, памятуя, что для самого Гоголя и его современников очерковая манера была самой привычной. Таковы, например, рисунки Дмитриева-Мамонова, которому приписывают теперь известные рисунки к «Ревизору», раньше считавшиеся рисунками Гоголя. Впрочем, боюсь, что я теперь изображаю здесь как сознательный выбор то, что оформилось бессознательно в процессе работы: первые эскизы были более «черными», более тяжелыми по штриховой нагрузке.

* М. А. Цявловский, Статьи о Пушкине, Госполитиздат, Москва, 1962 год, страницы 29, 30
** М. Гершензон, П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление. Санкт-Петербург, 1908 год, страница 137
*** смотри послесловие к этому сборнику: Е. Дорош, «Художник и книга»