«Левша»
У Лескова удивительная писательская
судьба. Его сочинения как будто родились
вторично после революции. В 1917 году
в «Ниве» был опубликован находившийся
ранее под цензурным запретом «Заячий
ремиз» — один из лучших его рассказов,
«вещь тузовая», как сказал бы В. В. Стасов. Этим открывалась длинная серия
лесковских публикаций. Вышел отдельным изданием «Амур в лапоточках», стали появляться на страницах ежемесячников «воскресшие из мертвых» произведения, зарезанные во время оно Победоносцевым («Лампадоносцевым», как называл его Лесков) или просто забытые в
старых журналах и не вошедшие в известное издание А. Ф. Маркса.
За этот же период о Лескове появился
ряд исследований советских лескововедов (Л. Гроссман, В. Гебель, Б. Другов),
интересные высказывания о нем М. Горького в «Истории русской литературы» и, наконец, увлекательная, обильная по материалам и
фактам, замечательная по своему самобытному языку
биография, написанная сыном писателя Андреем Николаевичем, — «Жизнь Николая Лескова».
В советскую эпоху Лесков был автором, привлекавшим, кажется, изо всех классиков преимущественное
внимание художников. Его иллюстрировали Кустодиев,
Добужинский, Митрохин, Павлинов, Куприянов и многие другие.
В годы Великой Отечественной войны объявилась
новая лесковская «находка» — «Железная воля», история немца-«завоевателя» Гуго Пекторалиса, прозвучавшая в ту пору удивительно злободневно.
Лескова я читал и чтил давно, но мое касательство
к нему как иллюстратора началось рисунком к «Очарованному страннику» в однотомнике Гослитиздата
(1945). Затем я проиллюстрировал «Железную волю»,
выход которой положил начало моему знакомству с сыном писателя и его биографом Андреем Николаевичем
Лесковым. У нас завязалась переписка.
В декабре 1950 года он писал мне: «Слышал давно
от Н. В. Ильина, что иллюстрируете Ивана Флягина, и
искренне порадовался. Не сомневаюсь, что он предстанет лесковен не менее Пекторалиса со всем окружением.
Большего постижения и постигательного воплощения
Лескова и его образов не представляю себе. Живые,
простые и верные».
Я действительно был занят в ту пору иллюстрациями
к «Очарованному страннику», очень мучился из-за непредвиденных помех и был недоволен и собой и своей
работой, которая туго двигалась.
Я написал Андрею Николаевичу: «Очарованный странник» уже в печати, но будет ли он столь же «лесковен», как и Пекторалис, не поручусь — есть на то досадные причины.
«Железную волю» я делал в меру моего собственного
разумения, никто между мною и Лесковым не становился, а на этот раз, по новым издательским порядкам,
была ко мне приставлена гувернантка... Вот из-за
этой-то напасти и боюсь я, что «Странник» получится
и пресным и постным».
Чтобы объяснить ситуацию, надо напомнить, что как
раз перед этим Гослитиздат был основательно «проработан» за книжное оформление и иллюстрации и администрация издательства решила, что с художниками
надо обходиться «построже».
Обычно литературный редактор почти не вмешивался в работу художественного отдела, при новых порядках это вмешательство
стало весьма ощутимым. Было очень тягостно и стеснительно все эскизы предварительно «согласовывать» с редактором. В первоначальном периоде работы над иллюстрациями, когда образы формируются в воображении, когда происходит их «кристаллизация», самое
благожелательное вмешательство бывает не ко времени, а уж что же говорить о равнодушном или пристрастном глазе? Недаром многие писатели с какой-то
суеверной боязнью не любят говорить о своих творческих замыслах, чтобы не спугнуть вдохновения.
Обычно после таких встреч с редактором приходилось
«отдыхать» и «отвлекаться» недели две, чтобы оправиться от травмы и снова войти в рабочее настроение.
Было бы разумнее прекратить это мучение и отказаться
от работы, но условия договора... но взятый аванс...
и я продолжал изводить бумагу, чувствуя, что гублю,
порчу дорогое мне произведение.
Андрей Николаевич мне сочувствовал, — в это же
время проходила по редакторским мытарствам и его
книга: «Вашу неудовлетворенность я не только почувствовал, но почти даже и предугадал. И мудрено ли,
если десяток лет сам неугасимо терзаюсь в пыточных
изощрениях досужих редакторов, стремящихся подменить мою работу, какая она ни есть, на свой салтык, истребить меня и подать читателю что-то газетно-безликое, бесцветное, безъязычное, выправив все то, что
Лев Толстой называл «чуть-чуть», которым отличается
искреннее и сколько-нибудь самобытное от трафарета
и угодливости... У семи нянек... или хотя бы у двухтрех редакторов ребенок вырастает не тем, каким думал выпустить его на суд взыскательного читателя не
менее взыскательный к своим опусам художник. Эти
редакторы, не постигающие и крупицы своей вины,
огромности своего преступления, представляются мне
прямым социальным бедствием.
Вас угнетает один. Сколько учителей у меня, научающих говорить на языке, воспринятом от колыбели,
или, что еще страшнее, доказывающих, что исторический, литературоведческий портрет надо писать по-китайски, без теней, петь акафисты и завершать нимбом...»
Зато, наученный горьким опытом, приступая к давно
задуманным эскизам для «Левши», я постарался оградить себя от непрошенного вмешательства. Я работал
исподволь, втихомолку, не связывая себя договором
и никому из посторонних не показывая сделанного. Когда все было решено почти до деталей, я рискнул
показать макет «Левши» в издательстве, где он всем понравился.
Со мною заключили договор.
Я возил эскизы в Ленинград показывать А. Н. Лескову. Он воспринимал их с горячей заинтересованностью.
Иногда ему приходилось разрешать мои недоумения, возникавшие в процессе работы.
— Как, по-вашему, запряжены кони в коляску Платова — тройкой или цугом?
— Разумеется, тройкой?
— А как же в тексте: «и ямщик и форейтор на месте»? Какие же на тройке форейторы?
— Черт возьми, верно: форейтор! Ну это, знаете, у самого внимательного автора случается обмолвка!
Вот смотрите — издание «Левши» с рисунками Н. Н. Каразина, оно вышло при жизни Н. С. Лескова,— Платов на тройке!
С благословения Андрея Николаевича и я изобразил тройку, а то «форейтор» в тексте стоял мне поперек
дороги и как-то связывал руки.
Во время одного из посещений я забыл у него свой
рисунок с портретом Николая Первого. Он переслал
мне его в Москву при письме: «Когда Вы ушли, вечерком усмотрел большой двойной лист и в нем «чертову
куклу» и два складных листа изрядной бумаги... Зa эти
дни я вволю всмотрелся в даваемый Вами образ и убедился в его верности и впечатляемости. Я его живо представляю при каждом воспоминании о нем. Значит —
внедряется и живет в зрительной памяти. Это именно
то «воображение», о котором Лесков говорит в «Тупейном» и которое тогда тщились воплощать все «особы»
и превыше всего это достигалось Палкиным».
Это выдержка из письма от 17 мая 1953 года, а в ноябре того же года А. Н. Лесков умер, не дождавшись
ни выхода своей книги, ни моего «Левши».
Каждого иллюстратора, который задумывается о своем труде, всегда волнуют высказывания писателей
о проблеме иллюстрирования. Я помнил убийственные
строки Флобера. Одно время не давали мне спать суровые слова Юрия Тынянова по поводу роли художника в книге в его сборнике «Архаисты и новаторы».
Выводы Тынянова пугают своей категоричностью.
Основная мысль статьи: конкретность произведения словесного искусства не соответствует его конкретности
в плане живописи. Это совершеннейшая правда, и случается нередко, что иллюстрация «мешает». Я и сам
в качестве читателя всегда, (только не в детстве, для
чтения предпочитал классиков в «корректном» издании,
лишенном всякого избыточного «оформления».
Но иллюстрированная книга — это совсем иная категория. «Саломея» Уайльда с иллюстрациями Бердслея —
Это уже новая книга, где налицо некий «параллелограмм
сил», некий симбиоз писателя и художника. Все дело
в том, насколько такой симбиоз жизнен.
Есть род литературы, где этот симбиоз предрешен
заранее: хотя бы «физиологические этюды» — излюбленная форма очерков в тридцатых — сороковых годах
прошлого века и во Франции и у нас , — их и не представляешь себе без иллюстраций.
Или классический пример: «Посмертные записки Пиквикского клуба»,
появившиеся первоначально в качестве подписей под
готовыми рисунками.
Или, наконец, факт авторских иллюстраций у Гете,
Пушкина, Гофмана, Блейка, Теккерея, Росетти, Льюиса Кэрролла, Киплинга, Поля Валери.
Тынянов отнимает у иллюстрации даже скромную роль — быть гидом по книге для читателя неопытного: «Иллюстрированная книга — плохое воспитательное средство».
Я знаю, конечно, что существуют различные психологические типы, воспринимающие розно, но неужели
настолько? Мой собственный читательский опыт протестует против утверждения, что иллюстрация помеха
восприятию литературного произведения.
А. Н. Лесков писал мне: «Глубокое, от сердца благодарение Вам за Ваше неустанное стремление помочь
нашему читателю зрительно воспринять образы великого мастера слова».
Я не раз получал письма читателей с благодарностью, что из-за моих рисунков они почувствовали потребность снова перечитать «Левшу». Еще одно свидетельство в пользу иллюстраций.
Но случается, что и квалифицированный читатель
находит в иллюстрациях нечто такое, что раскрывает
ему содержание книги с новой стороны. К. И. Чуковский писал мне по поводу «Левши»: «Вы обнажили ее
(книги. — Н. К.) главную тему: насилие, совершаемое
мерзавцами, тупицами и хамами над талантом, над
интеллектом, над Гением. Как топчут великих людей
сапожищами...»
Такое признание — высшая награда иллюстратору.
Большим праздником была для меня читательская конференция в Туле.
Уже и сам по себе факт небывалый: собирается народ ради новых иллюстраций
к «Левше»! Ну, разумеется, и местный патриотизм:
для туляков-оружейников легендарный герой лесковского сказа мыслится как реально существующий предок, а сами они чувствуют себя прямыми потомками
мастеров, подковавших блоху.
На мое горе, я заболел тогда воспалением легких и
в назначенный день не мог принять личного участия
в конференции.
Конференция была организована на Тульском оружейном заводе. Выступали рабочие оружейного завода
и гости — художники Тулы и представители городской
интеллигенции. В ходе обсуждения рисунков был высказан ряд пожеланий и дельных замечаний производственного характера.
После конференции я послал тулякам письмо, в котором отвечал на вопросы читателей:
«Дорогие товарищи, я не мог, к сожалению, из-за
болезни присутствовать лично на читательской конференции Тульского оружейного завода, посвященной
разбору нового иллюстрированного издания «Левши»
Н. С. Лескова.
Выступавшая на конференции от Московского Союза советских художников А. В. Абрамова привезла мне конспективные записи, и я с большим интересом и вниманием ознакомился с высказываниями выступавших товарищей и попытаюсь ответить на их вопросы внимательно и подробно.
Сперва скажу два слова о моей работе над иллюстрациями. За плечами у меня пятьдесят лет работы
на этом поприще. Рисунки к сказу Н. Лескова «Левша»
я делал более четырех лет и в процессе работы буквально каждый рисунок обдумывал и переделывал десятки раз, о чем свидетельствуют горы эскизов, которые у меня сохранились. За время работы над иллюстрациями я показывал их знающим и компетентным
лицам, к советам которых внимательно прислушивался. Особенно ценны были мне указания сына писателя — А. Н. Лескова (умершего осенью 1953 года),
с большим интересом и сочувствием относившегося
к моей работе. Он был большим знатоком всего литературного наследия своего знаменитого отца, и его
проникновенные и вдумчивые отзывы много мне помогли в решении тем и образов лесковского «сказа».
Скажу также об общем стиле иллюстраций — он,
разумеется, диктовался самым складом данного литературного произведения. Это не достоверная хроника,
а род сказки, легенды, со всякими умышленными несообразностями, вроде того, например: в Лондон Левша
едет сухим путем, а обратно через «Твердиземное море» и тому подобное. Отсюда и стиль рисунков, близких к стилю
старинных русских народных картинок.
Некоторые товарищи интересовались: бывал ли я
когда-нибудь раньше в Туле?
В Туле мне довелось быть и прожить там более месяца весной 1918 года, когда после заключения Брестского мира в Тулу был направлен для демобилизации
наш 2-й Сибирский саперный батальон, в котором я
был командиром саперной роты.
Впрочем, для поисков прототипа Левши вовсе не
обязательно искать его только в Туле среди оружейников — наша страна богата народными умельцами —
Кулибиными и Ползуновыми, и я за свою жизнь не раз
встречал людей, могущих послужить прототипами для
лесковского героя.
В армии я служил в инженерных войсках, которые
комплектовались всегда из мастеровых и заводских рабочих наших индустриальных центров.
Помню во 2-м Сибирском саперном батальоне нашего изобретателя сапера Шевцова, придумавшего
автоматический запал, которым мы пользовались при
подрывании проволочных заграждений. В гражданскую
войну старшиной в нашей саперной роте был модельщик Путиловского завода Васин, мастер — золотые руки и человек редкой скромности, вылитый Левша.
Наконец, мой родной город Сердобск, Пензенской
области, известен своим часовым заводом, и жив там
до сих пор старый рабочий А. Эсаулов, великий мастер
на всякую затейливую механику — статьи и заметки
о нем не раз появлялись в местных и столичных газетах, «Огоньке».
Отвечаю на отдельные замечания относительно
внешнего облика Левши. У писателя он рисуется симпатичным, скромным, но знающим себе цену мастером,
с чувством собственного достоинства. Нужно ли изображать его непременно косоглазым? «Косой Левша» — это, может быть, всего-навсего прозвище. Иногда ребята награждают прозвищем «косого» товарища
по играм, который чуть-чуть косит, а прозвище остаетсперед очи строгого начальства, надевает свой праздничный кафтан и старается, чтобы все было форменно.
Некоторые товарищи находят, что ремесленники-туляки у меня на рисунках близки по типажу и костюмам к крестьянству. Я над этим думал и старался не
погрешить против истории. Конечно, профессиональные навыки наложили свой отпечаток на облик мастеровых, но в эпоху Николая Первого еще не было резкой дифференциации городского пролетариата и крестьянства, ремесленники носили бороду и костюм
крестьянский, не брились, не носили пиджака и «немецкой одежды».
Некоторые товарищи находят, что изба у Левши выглядит хоромами. Известно исторически, что в наших
лесных губерниях деревянный сруб был самым дешевым видом жилья и рубились они чаще всего на лесных
складах по стандарту. Обычный сруб был в три окошка, соломенная крыша не типична для центральных
губерний. О ставнях на окнах говорит сам автор.
В книге В. Шкловского «О мастерах старинных» на
основании исторических документов быт тульских оружейников описывается так: «Народ здесь крепкий,
здоровый. Многие в суконных кафтанах и сапогах,
мужики в лаптях и черных онучах. Городские женя на всю жизнь. Если подчеркнуть косоглазие Левши,
то получится уродливый облик с жуликоватым бегающим взглядом «бог шельму метит».
Поэтому, чтобы
сохранить симпатичный облик Левши, мне пришлось
отказаться от подчеркивания косоглазия.
Что же касается до его прически, то дьячковские
косицы выросли у него во время спешной работы —
стричься ему было недосуг. Должен ли он быть более
драным и неприбранным? Как-никак, он ведь является щины белятся и румянятся, носят кокошники, покрытые белой кисеей... Оружейник живет лучше крестьянина и посадского».
Как должно выглядеть рабочее место у трех мастеров, подковавших блоху?
Т. Глаголев говорит, что это «верстак, сколоченный
из грубых досок, заваленный всевозможным инструментом и деталями». По моему разумению, такая мелкая и точная работа требовала оборудования более
похожего на рабочий стол часовых дел мастера, не заваленный и не захламленный, иначе никаких подковок
для блохи на столе не найдешь, да еще при свете лучины или в лучшем случае сальной свечки.
Должен сказать, что все эти вопросы для меня не
новы. За четыре года я читал книгу и вдоль и поперек,
и все вопросы, которые предъявляют читатели мне,
приходилось решать для себя не с маху, а после многочисленных проб и примерок.
Со своей стороны, я должен предъявить к товарищам оружейникам встречный иск. На мой взгляд, они
как читатели недостаточно чувствуют своеобразие стиля
и язык этого произведения Лескова и то, что этим своеобразием диктуется стиль и дух моих рисунков. Что,
например, императоры Александр и Николай и атаман Платов даны не в их исторической достоверности, а в шаржированных образах и
только так их можно было дать.
Многие мои намерения как иллюстратора, по-видимому, не дошли до зрителя.
Почему, например, Платов перед Николаем указывает на блоху средним пальцем? Почему стол перед ними окрашен
как солдатская будка? Это я делал со
смыслом и надеялся, что внимательный
читатель разгадает мои намерения.
Приношу глубокую благодарность всем
выступавшим на читательской конференции товарищам».
Хотя я и не мог побывать на этой конференции, хоть и не видел в лицо своих
тульских читателей, все ж она дала мне
многое: чувство контакта с читателями,
живое ощущение «благодати», того сочувствия, о котором говорит Тютчев:
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется,
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.
~ 5 ~
