Вчера, позавчера...
Я работал иногда в "Гудке", выручал штатных работников, когда они не успевали справиться с рисунками в газету...
В Гудке, газете железнодорожников, работала тогда "вся" будущая советская литература.
Вот в этом "Гудке" я и познакомился с художниками, графически обслуживающими газету.
Знакомство чисто "халтурное", а совсем не "идейное"...
Н. В. Кузьмин делал графические заголовки.
Расторгуев - портреты ударников.
Даран - изредка карикатурки к письмам в редакцию или что-то в этом роде, весьма незаметное и мизерное.
Ставить эти мои новые знакомства в ряд со своими художественными друзьями было бы смешно!
В путях гонораров и заработков создавались "веселые" отношения, но все это было очень, очень далеко от идейной художественной дружбы.
Никто из этих новых знакомых не смог показать мне ни одной своей работы.
Иногда Н. В. Кузьмин, главный график и знаток "изящного" в газете... говорил мне: "Зайдем после "Гудка" ко мне в Замоскворечье.
Утречком забежал до "Гудка" на Кузнецкий, купил два последних номера "L'art vivant", любопытные статейки, посидим, посмакуем... сколько новых имен... А Домье! До каких астрономических цифр на аукционах поднялся..."
Это маленькие тетрадочки в оранжевых обложках... они тоже приросли к ощущению времени. В одном из своих натюрмортов этот журнальчик "живого искусства" изобразил Петров-Водкин...
Как много значил в моем творчестве рядом стоящий городок Сердобск, в котором родился мой индивидуальный стиль художника!
Городок, изрытый оврагами, как морщинистая ладонь, по выражению Горького.
Образ этого городка послужил мне основой для иллюстраций к Городку Окуров, тепло встреченных Алексеем Максимовичем
По приглашению Н.В. Кузьмина я приехал в его родной городишко Сердобск летом 1926 года.
Кузьмин обещал дешевую жизнь и три месяца жизни Сердобска вместо одного в Москве.
Русский Саратовский Арль — так шутя мы называли Сердобск.
Три месяца не думать о заработке и грамотном, служебном рисунке.
Все у меня как-то собралось, как в фокусе, сосредоточилось.
Все навыки прошлого, все раздумья, догадки вдруг на свободе приобрели ясную и точную формулировку.
Все приемы — заострились.
Некоторое время я работал карандашом Негро.
Чудесное, солнечное лето Саратовской губернии.
Я приехал к началу сенокоса к Петрову дню.
Я рисовал каждый день.
Рисовал карандашом, продолжал развивать свои находки в акварели, начатые еще в 1921 году в «Холомках», близ города Порхов.
Тогда я начал и свои сенокосы. Рисовал этих девушек, ловких и быстрых, поднимающих ворохи сена на стог.
Никто мне не позировал.
Лови, лови эти движения «на ходу».
Воз быстро растет.
Лошадь трогается к другим стогам.
Я бегу за девицами, за лошадью.
Да, тут можно было научиться «темпу».
Скоро карандаш мне показался благородно вялым...
Довольно Бар-бизона.
Приятно барственного...
Да здравствует неистовый и страстный Арль.
Я вспомнил рисунки Ван Гога.
Репродукций со мною не было, для образца.
Ван Гог рисовал тростником, тростника тоже не было.
Я вынул спичку из спичечной коробки, обмакнул в тушь и сделал спичкой свой первый рисунок.
Так родилась «моя» новая техника, которой я жил много лет.
Опасная техника, без хода назад.
Никакого: «Ах, я этого не говорил».
Нет.
Каждое движение остается навечно.
Не вырубишь топором.
Каждое движение, каждый штрих — следствие наивысшего напряжения всей нервной системы.
Хождение по проволоке под куполом цирка.
Неверное движение — и сорвался.
Это напряжение передается в рисунке.
Его нельзя скопировать, как нельзя повторить жизнь мозга в тот момент.
И неповторимость — его прелесть.
Тому, кто постарается вникнуть в суть этой техники, тому все будет казаться мертвым, кроме нее.
Эта техника была противоположна выдолбленному обрезному рисунку деревянной гравюры не только по технике.
Противоположен был сам склад ума художников.
Многим может показаться, что эта нервозная торопливость ведет к потере некоторого изящества выверенных рисунков.
Нет, тут другое изящество.
Изящество жеста как отражение темперамента художника, отражение его внутренней естественной грации.
Танец балерины, в движениях которой отражена ее «сущность» чисто духовная.
И, конечно, у кого-то другого этот «жест», может быть, и «не изящен».
Здесь метод не только не спасает, но и может подвести «артиста», выдать его «грубоватость».
Почерк военного писаря старорежимного полка — его самый страшный риф, о который может разбиться «наигранный артистизм».
В это лето 1926 года мною было осознано много.
Быть может, все это нельзя было бы назвать «новаторством».
Куда уж там угнаться за Малевичем с его черным квадратом — вещественным, зрительным видением «нигиля».
Нет.
Пусть я останусь без этого почетного титула «опустошителя» жизни.
Я останусь навечно влюбленным в этих быстрых девушек, ловких, проворных, подбирающих сено.
Да.
Все это не «новость».
Но в России для русских я впервые, на русском языке, сформулировал эти мысли о рисунке.
Темп.
Изящество первозданного штриха, нанесенного «впервые» на бумагу.
Достижение в искусстве рисунка этих разнообразных ударов, шершащих, еле царапающих скольжений по бумаге, и мокрых грубых басовых ударов... сделанных естественно, под влиянием мозговых импульсов, а не изобретаемых фактур... работ псевдотемпераментных.
Работа акварелью в мокром по еще не просохшей бумаге.
Ею кто пользовался в России?
Где и когда акварели этой техники появились на выставках?
Укажите.
Я впервые их выставил в 1925 году в Нью-Йорке.
Все подкрасочка, да заливочка по нанесенному контуру.
Только в 60-х годах ее привезли в Москву латыши, эстонцы и литовцы.
Но это уже был ход к абстракции, к «стряпанью» акварелей дома, на полу, баловство растеками, и от себя они уже не требовали ни меткости, ни характеристики виденного.
Как выйдет!
Как выйдет!
Вот закон их искусства.
Только после трехлетней дружбы будущие мои соратники по группе "13" впервые выступили в ноябре 1927 года на весьма скромной выставке "Ассоциация художников-графиков" при Доме печати.
В недрах этого Дома печати и родилась первая выставка "13".
Во многом тут надо отдать должное и инициативе и дипломатии Н. В. Кузьмина и Дарана и их умению сходиться с людьми и их очаровывать!
Но это участие в организации группы, а не в создании вкусов и взглядов!
Приблизительно осенью 1929 года вся наша группа художников, которая выставлялась в феврале 1929 года в Доме печати и которая стала называться "Группа 13", была приглашена работать в издательство "Московское товарищество писателей". Выставка, которую мы устроили в Доме печати, внесла какую-то "свежую струю". Многие из нас, которые смогли сроднить свои работы с требованием печати, стали дружно и с удовольствием работать.
Вот имена: Татьяна Маврина, Даниил Даран, Николай Кузьмин, Владимир Милашевский, Борис Рыбченков и другие.
Мы вывернули наизнанку этот рисунок, шиворот-навыворот!
Разумеется, все пригодилось, что создали в графике постимпрессионисты Франции.
Кстати, в графике они сделали мало.
Однако весь этот "новый ветер" мы применили к нуждам своей страны.
Наши рисунки стали называться в те времена попросту: "в стиле "Тринадцать".
Наша группа выпустила столько книг, увязанных с современностью, что только "групповые" историки искусства могли нас "не заметить" и "умолчать"
Кузьмин - "Человек меняет кожу" Бруно Ясенского, Андрей Белый "Маски".
Я называю самые блестящие его вещи. Даран - "Россия, кровью умытая".
Милашевский - Паустовский "Кара-Бугаз", "Колхида"; "Страница большой книги" Аргутинской, "Севастополь" Малышкина, "Бегство" Новикова-Прибоя.
В. А. Милашевский, Вчера, позавчера... Воспоминания художника
Ленинград, Художник РСФСР, 1972 год
