Залетов Н. А. Бойцы переднего края
Первый бой
Почему мы отрыли тогда окопчик под красной сосной?
Не надо бы.
Сосна — хороший ориентир для миномета.
Свечой убегает она в хмурую высь.
Оттого, что глядишь на нее снизу, мачтовая лесина кажется бесконечно высокой.
Не своей ли вершиной держит она разбухшие тучи, не дает им умчаться прочь?
Дождь сыплет мелкий, долгий, осточертевший.
Сосновая крона что дырявая крыша — никакого спасения от небесной воды.
Впрочем, вода всюду: она ручейками сбегает со стенок окопа, хлюпает под ногами, сочится сквозь бурый мох, устилающий лобастый валун, который, кстати, заменяет нам бруствер.
— Ну и дождище — кости и те промокли, — бурчит Миша Толстиков. — И от дыма согрева нет.
Миша сидит в окопчике, отрытом на двоих, напротив меня, зажав в коленях винтовку.
Цигаркой пытается боец обогреться.
Набрав полную грудь дыма, он медленно выдыхает его то в левый, то в правый рукав.
— Слышь, сержант, не греет дым-то.
Я молчу. Лень пошевелить языком.
Промозгло, сыро, одолевает сон.
Не спим, считай, сутки.
Вчера в середине дня нас построили по тревоге, выдали винтовки, полный боевой комплект патронов, гранат и новенькие каски.
Из Ленинграда в сторону Приозерска ехали, точно грибники, в маленьких вагончиках дачного поезда.
К составу, правда, было прицеплено несколько платформ с пушками.
Мчали без остановок дотемна.
За окном перестали угадываться телефонные столбы, полуразрушенные станционные постройки.
Неожиданно эшелон судорожно дернулся и замер.
Раздалась команда:
— Шестая рота! Выходи!
Ни станции, ни платформы. Прыгали на насыпь под [33] откос. Пока разбирались повзводно, поезд уполз в ночь. Почему выгрузили одну роту, мы не знали.
Выбрались на проселочную дорогу, по обеим сторонам чернеет немой лес — веткой не хрустнет, листвой не прошелестит.
Трудно дышать.
Навалилась обволакивающая ватная духота, какая бывает перед грозой.
Прилипли к спинам гимнастерки.
Шинельные скатки, винтовочные ремни саднят плечи.
Быстро опустели фляжки.
С головы колонны то и дело летит полушепотом:
— Не отставать! Шире шаг!
Боец рядом со мной не выдержал, взмолился громко:
— Эй, брызни там сверху!
— Смотри, финн свинцом брызнет.
Прекратить разговоры!
На какое-то время забываем о духоте, настороженно вглядываемся в немой пугающий лес.
Дождь пошел неожиданно тихо — без грома, без молний.
Зачастили колючие струйки.
Все, как по команде, поснимали непривычные тяжелые каски.
Да вскоре пришлось надеть не только их, но и шинели.
Сразу стало по-осеннему холодно.
Раскисла глинистая дорога.
Идти еще труднее, командиры знай поторапливают:
— Не отставать! Шире шаг!
Рота торопилась, чтобы занять исходный рубеж.
Мы успели.
Задолго до рассвета вышли к деревушке в десяток дворов, беспорядочно рассыпанных по пригорку.
Солдаты обрадовались — можно согреться, обсушиться в избах.
Но вместо отдыха — новый приказ:
— Занять оборону!
Окопаться!
Под дождем рыли окопы, пытались соединить их ходами сообщения.
Попытались и бросили.
Окопы, траншеи начали наполняться грунтовой водой.
Пока черпали саперными лопатками жижу, развиднелось.
Пришлось прекратить работу, затаиться.
Позади нас словно вымершая деревенька: не слышно ни петушиного крика, ни собачьего лая, не вьется над трубами сизый дымок.
Мы так и не знаем, есть ли в ней жители.
Перед нами широкий некошеный луг, лента проселочной дороги делит его надвое.
За лугом светлая березовая опушка, а дальше темнеют ели — сплошная зеленая стена.
Там должен быть противник.
Пока он ничем себя не обнаружил.
Мы устали от ночного перехода, осеннего дождя, устали от долгого ожидания боя.
Нервное напряжение сменилось сонливым безразличием.
... Что-то стучит по каске.
Невольно вздрогнув, открываю глаза.
Вижу от сосновой шишки по луже бегут круги.
Толстиков смеется:
— Испугался, товарищ сержант?
Думал, Маннергейм гостинец прислал?
Я действительно испугался, поэтому шутка вызывает раздражение:
— Чем зубы скалить, следил бы за противником.
— Нету противника, товарищ сержант.
Тишь да гладь кругом.
И дождь кончился.
Слышь, товарищ сержант, птахи запели, а ветерок теплый — нас быстренько обсушит. — Миша заговорил по-бабьи, нараспев.
Блаженно улыбаясь, он неспешно поднялся.
Я точно помню: сначала упал Толстиков, потом донесся звук выстрела.
Мой сосед опрокинулся на спину, вытянувшись во всю длину окопа.
Росточка Миша небольшого, чуть повыше винтовки с примкнутым штыком.
Лежит, глаза закрыты, руки, как у покойника, сложены на животе.
Из-под каски по шее пролилась за воротник шинели алая струйка.
Тут уж я по-настоящему струхнул, дрожащими руками разорвал индивидуальный пакет, а подступиться к раненому боюсь.
Заныли над головой пули, неподалеку противно чавкнула мина.
Градом посыпались в окоп сосновые шишки.
Они и привели Толстикова в чувство.
Он вдруг легко сел.
Провел ладонью по шее, с удивлением глянул на окровавленные пальцы.
— Кровь, а живой... Куда меня, товарищ сержант?
— Сейчас поглядим, — как можно спокойнее отвечаю я и осторожно сдвигаю его каску.
Когда разобрался, что рана пустяковая — пуля отсекла мочку левого уха, — прыснул в кулак:
— Мякоть пуля съела.
— Не девка, сережки не носить, — шутит перебинтованный Толстиков, берет винтовку, щелкает затвором.
— Без команды не стрелять! — кричат нам из соседнего окопа.
Передаю приказ дальше по цепи.
— Приготовиться к бою!
Дослал патрон в патронник, положил винтовку на валун, а приподнять голову над мшистым камнем сил нет.
Кажется, все пули летят в тебя. Посмотрел вправо.
Толстиков распластался на животе, широко раскинув ноги, приклад винтовки плотно прижат к плечу.
Из-под каски белеет окровавленный бинт.
Спокоен солдат, готов к бою.
Молча ругнулся, какой ты к черту командир, если боишься.
Зажмурился, высунул голову.
Заставил себя открыть глаза — предо мной все тот же пустынный некошеный луг.
Маннергеймовцы стреляют из-за зеленой стены леса.
Пообвык под пулями, пригляделся.
По ту сторону луга перебегают в березняке от дерева к дереву темные фигурки.
Пробежав опушку, ныряют в высокую траву.
Маннергеймовцы поднялись на середине луга все разом, ровной шеренгой, словно и ползли, соблюдая равнение.
Побежали, путаясь в луговой траве, их автоматы плевались желтыми злыми языками.
Пули вокруг засвистели гуще.
Долговязый шюцкоровец перепрыгнул через кювет и затрусил один по дороге, то и дело поглядывая в стороны, не слишком ли вырвался вперед.
Его и взял я на мушку.
Команду не слышал, всем существом почувствовал: «Стреляй!»
Слился воедино с винтовкой, плавно спустил курок.
Выстрел утонул в грохоте залпа.
А «мой» шюцкоровец все так же трусил по дороге.
Снова прицелился, его будто веревкой подсекли, упал со всего маху головой вперед, автомат отлетел в сторону.
Меняю обойму и все гляжу на поверженного врага.
Он бежал, чтобы убить меня, не успел, опередил я его.
И снова ловлю на мушку чужую грудь или голову и стреляю, стреляю.
Копешками чернеют на лугу вражеские солдаты.
Не сумели маннергеймовцы опрокинуть нашу роту.
Последний раз подошли на гранатный бросок, я уж было и лимонку приготовил, но они не выдержали плотного огня, отступили.
Опять за винтовку, ловлю в прорезь прицельной планки вражеские спины.
Совсем осатанел от грохота боя, страха и в помине нет.
Крикни кто: «Вперед!» — первым из окопа бросился бы.
— Настырные, да и мы не лыком шиты, — подал голос Толстиков, — шабаш, товарищ сержант, перекур.
Тут только я вспомнил, что не один в окопе.
— Живой? — боец тронул мое плечо.
— Живой, — хриплю в ответ и с трудом отрываюсь от прицела.
Губы пересохли, язык разбух, во рту не помещается.
Приложился к фляжке.
Пробулькало в горле, а жар внутри не утих.
— И я живой. — Боец погладил пропитанную кровью повязку. — Жалко, хоть мочка вещь для солдата и ненужная...
— Сам сказал, не девка, серьгу не носить.
— Так.
Корноухим в деревне прозовут.
Парень-то я неженатый.
Правда, война — дело долгое, може, ухо и отрастет, — смеется Толстпков и протягивает мне кисет. — Закуривай, товарищ сержант.
От солдатской шутки и острой затяжки как-то реальнее стало все: и ствол сосны в белых щербинах от пуль, и низкое небо, и горка теплых стреляных гильз.
Не успели самокрутки досмолить, финские пушки и минометы ударили.
Плотнее мы друг к другу прижались, втянули голову в плечи, вздрагиваем как единый человек.
Неподалеку конусом вздыбилась земля, мы — лицом в грязь.
Чувствуем, привалило тяжелым.
Думали, сосна рухнула, оказалось, взводный в окоп спрыгнул.
— Бери, Залетов, отделение — и на левый фланг.
Видишь, на бугре сарай кирпичных, а рядом дом разрушенный.
За ним — окопайтесь.
Там командира отделения убило, командуй.
Я ждал, что взводный закончит своим любимым «Повторить приказ», но он уже метнулся из окопа.
Молод был младший лейтенант.
Хотя ростом вышел, а лицо белое, чистое, не знающее бритвы.
И голос грудной, с переливами.
Прямо красная девица.
Начнет выговаривать, и чем «смирнее» перед ним стоишь, тем более распаляется.
Закончит к делу и не к делу: «По-в-торить приказ».
Для солидности, значит.
А вообще любили его бойцы.
К сожалению, не помню фамилии своего первого взводного, война вскоре развела наши дороги.
Приказ получен, надо выполнять.
Прислушался, вроде реже рвутся снаряды.
Попрятали гранаты в подсумки, по-хозяйски огляделись, не забыли ли чего.
Минутку тянем — хоть и мелок наш окоп под красной сосной, а надежно послужил.
Страшновато под пули и осколки вылезать.
Толстиков первым к краю подвинулся.
Что-то блеснуло на сером сукне, я руку протянул и снял с его спины медный квадратик.
У взводного с петлицы отцепился, когда он на нас лежал.
Машинально сунул самодельный квадратик в карман, встал во весь рост, прокричал:
— Отделение, за мной!
Короткими перебежками, а где и ползком добрались садами и огородами до кирпичного сарая, нырнули внутрь.
Пересчитал я бойцов — семь вместе со мной.
От сарая до дома разрушенного метров двадцать.
Точнее, не разрушенного, как говорил взводный, а ветхого: рубленый сруб скособочился, дверей нет, окна заколочены, сквозь доски крыльца проросла лебеда в пояс.
К крыльцу и вынесли из окопов убитых.
Лежат бойцы рядком, как пули в обойме.
Четверо не мигая глядят в свинцовое небо.
Пятый на живот повернут, осколком снесло ему лицо.
Я еще издали догадался по красному флажку сигнальному, что он и есть погибший командир.
Точно такой же флажок и у меня торчит из-за голенища.
Траншея Толстикову с головой.
Надо сказать, окопались бойцы по всем правилам.
Место здесь повыше и потому сухое.
Пятеро оставшихся в живых солдат сбились в одном просторном окопе.
— С ума сошли, — накричал я на них, — одного снаряда на всех хватит.
— У них десять на каждого приготовлено, — огрызается боец, а сам левую руку забинтованную, как ребенка, качает.
— Прекратить разговоры!
По местам!
Ты со мной останешься, — кивнул я раненому.
Окапываться нам не пришлось, всем места хватило.
— Ты, — говорю я раненому бойцу, — стрелять не можешь, гранаты кидай.
Теперь перед нами вместо широкого луга — балка, заросшая мелким кустарником.
Из-за этих проклятых кустов плохо видно, как маннергеймовцы подбираются.
Сколько атак мы отбили, не помню.
Мой сосед почти весь гранатный запас израсходовал.
Дернет зубами чеку, выругается на чем свет стоит и бросит.
Вдруг кто-то из бойцов закричал:
— Обошли!
Прислушался — в тылу нашем глухие выстрелы.
Единственно правильное решение — занять круговую оборону.
Приказал ручному пулеметчику замаскироваться позади окопов, возле сарая.
Подумал, еще двух стрелков отослал.
Тишина.
А на сердце кошки скребут.
Отобьемся ли мы вдевятером, если маннергеймовцы в новую атаку поднимутся?
Кустарник скрывает врагов.
Выбрался из траншеи к дому.
Мимо убитых прополз зажмурившись.
В сенях, как положено, лестница на чердак.
Поднимаюсь.
В слуховом окошке стекла нет, просунул винтовку, осторожно выглянул.
Замерли у винтовок бойцы.
Мой сосед то оставшиеся три гранаты перетасует, то назад оглянется.
Не стрекача ли дать задумал?
У каменного сарая в снарядной воронке изготовился к стрельбе ручной пулеметчик, два бойца устроились за углом.
Настороженно глядят они в ельник, готовые огнем встретить врага.
Но маннергеймовцев не видно, хотя глухие выстрелы по-прежнему слышны в нашем тылу.
Перед траншеей застыли убитые солдаты и офицеры противника. Насчитал пятнадцать. Офицер, лежавший под кустом вереска, привлек внимание. Его я тоже было принял за мертвого.
Смотрю, руку приподнял, своих из леса зовет.
Жест вялый.
Значит, раненый офицер.
На помощь три солдата выползли, не торопятся, чуть подвинутся и замрут.
Прицелился, выстрелил.
Ткнулся маннергеймовец лицом в траву, двое ящерицами в лес юркнули.
В них палить не стал.
Думка мелькнула — ручной пулемет на чердаке установить, а тыл стрелками усилить.
Вдруг в глубине позиций противника вижу: снаряды, мины рвутся.
Разрывы все ближе и ближе к нам. Ничего не понимаю.
Скорее к бойцам нужно возвращаться.
Глянул вниз, и в груди похолодело.
Исчезло мое отделение, словно корова языком слизнула.
Ни одного бойца ни в траншее, ни в окопах.
Кубарем скатился с чердака, выбежал во двор.
Вижу, мой сосед, раненый, в сарай забегает.
Винтовку к перевес и за ним.
Бегу в полный рост.
Заскочил в сарай, услышал голос взводного:
— Сидите, пока артобстрел не коyчится.
Наши в тыл к маннергеймовцам вышли.
По зеленой ракете опять в окопы.
Готовьтесь к рукопашной, враг окружен.
Я к взводному, руку к виску:
— Товарищ младший лейтенант...
— Отставить.
Почему, сержант, отделение бросили?
Не догадались на чердак наблюдателя послать.
И пулеметчика из цепи убрали.
— В нашем тылу выстрелы слышали.
— Какие такие выстрелы, — распалился взводный, — то маннергеймовцы разрывными пулями стреляли, «дум-дум» называются, а вы, сержант, ни бум-бум. — Ротный постучал пальцем по своей каске.
Прыснули солдаты.
Я стою навытяжку, готовый сквозь землю провалиться, и смотрю в глаза командиру.
Не узнать его.
Лицо помрачнело, скулы заострились.
Кожа почернела то ли от гари, то ли от пыли.
Ресницы, по-девичьи длинные, опалились в огне боя.
В голосе ни одной нотки нежности — металлом звенит голос.
Верю теперь, минуты могут изменить облик человека.
— Повторить, — приказал взводный.
Повторил, заметил, что на левой его петлице знака отличия нет.
«Обронил где-то», — подумал я, забыв, что медный квадратик в моем кармане.
Таким было мое боевое крещение.
Наша часть уничтожила маннергеймовцев, прорвавшихся на ее участке фронта.
Основную роль сыграли те роты, которые поездом уехали дальше, чем наша.
Мы были лишь заслоном на пути врага.
Выровнялась линия обороны.
Наступило затишье.
До сих пор в памяти первый бой на Карельском перешейке.
Первый страх быть убитым.
Но не зря говорят: смерти не боятся пьяный да дурак.
Главное, я нашел в себе силы преодолеть чувство боязни.
Вообще как боец я, по мнению командира взвода, действовал правильно.
А как командир отделения не проявил себя.
Отделением управлял недостаточно твердо и четко, хотя и окончил две школы — полковую и снайперскую.
Что было, то было.
Одно могу ответить: учебная атака и атака на поле боя разнятся, как небо и земля.
Военному делу мы учились, но достаточных навыков воевать у меня оказалось маловато.
Приобретая их, пришлось платить кровью.
~ 3 ~
