Юнкера
XIII
Слава
На вакаціи, передъ поступленіемъ въ Александровское училище Алексѣй Александровъ, жившій
все лѣто въ Химкахъ, поѣхалъ погостить на недѣлю къ старшей своей сестрѣ Сонѣ, поселившейся для деревенскаго отдыха въ подмосковномъ большомъ селѣ Красновѣ, въ которомъ сладкогласные мужики зимою промышляли воровствомъ, а въ теплые мѣсяцы сдавали москвичамъ свои избы, порою о двухъ и даже о трехъ этажахъ.
Сонинъ домъ Александровъ
зналъ еще съ прошлаго года и потому, спрыгнувъ
на ходу съ вагонной площадки, быстро и увѣренно
дошелъ до него. Но у окна онъ съ нѣкоторымъ изумленіемъ остановился. Соня играла на піанино, и онъ
сразу узналъ: столь любимую имъ вторую рапсодію
Листа. Въ этомъ не было, конечно, ничего необыкновеннаго; поразилъ Александрова незнакомый и, по
правдѣ сказать, диковинный Сонинъ гость. Онъ былъ
длиненъ, худъ и съ такимъ несчетнымъ количествомъ
веснушекъ на лицѣ, что издали гость казался крашенымъ въ темно-желтую краску, или страдающимъ
желтухою. Одѣтъ онъ былъ фантастически: въ долгую, До земли и преувеличенно - широкую размахайку цвѣта летучей мыши. Высоко и буйно задирая
вверхъ клокастую голову, онъ носился взадъ и впередъ по комнатѣ. Лѣвая рука его держала уголъ размахайки и заставляла ее развиваться въ воздухѣ, какъ
театральный плащъ Демона. А въ правой рукѣ у незнакомца былъ столовый ножъ, которымъ онъ неистово дирижировалъ въ тактъ сониной музыкѣ.
Эта картина была такъ странна и сверхъестественна, что Александровъ точно припаялся къ оконному
стеклу и не могъ сдвинуться съ мѣста. А тутъ Соня
добралась до этого дьявольскаго цыганскаго престопрестиссимо, отъ котораго ноги молодыхъ людей
начинаютъ сами собой плясать, ноги стариковъ
выдѣлываютъ, поневолѣ, хоть и съ трудомъ, хоть и
совсѣмъ непохоже, лихія па старинныхъ огненныхъ
танцевъ, и кости мертвецовъ шевелятся въ могилахъ.
Съ желтолицымъ человѣкомъ произошла точно
мгновенная судорога. Онъ швырнулъ на полъ свой
мышастый разлетай, издалъ дикій вопль и вдругъ,
съ такой неожиданной силой и ловкостью запустилъ
пожемъ въ стѣну, что остріе вонзилось въ нее и закачалось.
Послышался испуганный крикъ Сони. Александровъ почувствовалъ, что теперь ему, какъ мужчинѣ,
необходимо принять участіе въ этомъ странномъ происшествіи. Онъ затрясъ ручку дверного звонка. Соня отворила дверь и испугъ ея прошелъ. Она уже
смѣялась.
— Здравствуй, здравствуй, милый Алешенька, — говорила она, цѣлуясь съ братомъ. — Иди скорѣе къ намъ въ столовую.
Я тебя познакомлю съ очень интереснымъ человѣкомъ.
Позвольте вамъ представить Діодоръ Ивановичъ моего брата. Онъ только
что окончилъ кадетскій корпусъ и, черезъ мѣсяцъ
станетъ юнкеромъ Александровскаго военнаго училища. А это, Алеша, нашъ знаменитый русскій поэтъ Діодоръ Ивановичъ Миртовъ. Его прелестные
стихи часто появляются во всѣхъ прогрессивныхъ
журналахъ и газетахъ. Такое наслажденіе читать ихъ!
Желтолицый поэтъ картавилъ, хотя и не безъ пріятности:
— Миттовъ, — говорилъ онъ, пожимая руку Алеши, — Діодогь Мигтовъ.
Очень гадъ, весьма гадъ.
Чгезвычайно люблю общество военныхъ людей, а въ особенности молодыхъ.
Соня вспомнила недавнюю трагикомическую сцену:
— Ахъ какъ Діодоръ Ивановичъ меня сейчасъ напугалъ, — сказала она добродушно и весело.
Александровъ осторожно промолчалъ о томъ,что онъ видѣлъ сквозь окно. Немного конфузясь.
Миртовъ сталъ выдергивать изъ шелевки, крѣпко завязшій въ немъ ножъ и бурчалъ, точно извиняясь:
—Чегтовская эта музыка венгегская.
Электризигуетъ негвнаго человѣка.
Слышу эту втогую гапсодію Листа и во мнѣ закипаетъ кровь моихъ дгевнихъ пгедковъ, какихъ-нибудь скифовъ или казаговъ.
Ужъ вы меня пгостите, догогая Софья Николаевна.
Стихійная у меня натуга и дугацкая.
Александровъ внимательно разсматривалъ лицо знаменитаго поэта, похожее на кукушечье яйцо и тѣсной раскраской и формой.
Поэтъ понравился юношѣ, изъ него, сквозь давно наигранную позу, лучилась какая то добрая простота.
А театральный жестъ со
столовымъ ножемъ Александровъ нашелъ восхитительнымъ: такъ могутъ дѣлать только люди съ яркими страстями, не боящіеся того, что о нихъ скажутъ
или подумаютъ обыкновенные людишки.
Въ ту пору дерзость, оригинальность и экспансивность были его героической утѣхой.
Недаромъ онъ тогда проходилъ черезъ волшебное обаяніе Дюма-отца.
Зато стиховъ Миртова, которыхъ онъ съ неизмѣнной любезностью прочиталъ много, Александровъ совсѣмъ не понялъ и добросовѣстно отнесъ это къ своей малой поэтической воспріимчивости.
Соня, всегда немножко безтактная, не упустила случая сдѣлать неловкость.
Въ то время, когда Миртовъ, передыхая между двумя стихотвореніями пилъ пиво, Соня вдругъ сказала:
— А вы знаете, Діодоръ Ивановичъ, нашъ Алеша вѣдь тоже немножко поэтъ, премиленькіе стишки
пишетъ. Я, хоть и сестра, но съ удовольствіемъ ихъ
читаю. Попросите-ка его что-нибудь продекламировать вслухъ.
Александровъ отъ стыда и отъ злости на сестру
сталъ сразу мучительно пунцовымъ, думая про себя: — «О, Богъ мои! До какой степени эти женщины умѣютъ быть безтактными».
Миртовъ какимъ то придавленнымъ голосомъ,
съ искривленною улыбкой сказалъ:
— А что же, молодой воинъ. Прочитайте, прочитайте. Мы, старики, всѣмъ сердцемъ радуемся каждому юному пришельцу. Почитайте, пожалуйста.
Александровъ чуткимъ ухомъ услышалъ и понялъ, что никакіе стихи, кромѣ собственныхъ, Миртова совсѣмъ не интересуетъ, а тѣмъ болѣе дѣтскіе,
наивные, жалкіе и неумѣлые. Онъ изо всѣхъ силь
набросился на сестру:
— Какъ тебѣ не совѣстно, Соня? И какіе же это
стихи. Ни смысла, ни музыки. Обыкновенныя вирши
бездѣльника-мальчишки: розы — грозы, ушелъ —
пришолъ, время — бремя, любовь — кровь, камень
— пламень. А дальше и нѣтъ ничего. Вы, ужъ, пожалуйста, Діодоръ Ивановичъ, не слушайтесь ее, она
въ стихахъ понимаетъ, какъ свинья въ апельсинахъ.
Да и я — тоже. Нѣтъ, прочитайте намъ еще что нибудь ваше.
Такимъ образомъ и подружились пятидесятилѣтній, уже замѣтно тронутый сѣдиною, извѣстный поэтъ Миртовъ съ беззаботнымъ мальчуганомъ Александровымъ.
Миртовъ былъ сосѣдомъ Сони, тоже снималъ
дачку въ Красновѣ. Всю недѣлю, пока Александровъ
гостилъ у сестры, они почти не разставались. Ходили вмѣстѣ въ лѣсокъ за грибами, земляникой и брусникой и два раза въ день купались въ холодной и
быстрой рѣчонкѣ.
У Миртова былъ огромный трехлѣтній песъ сенбернарской чистой породы — по кличкѣ — «Другъ».
Собака была у писателя, какъ говорится, не въ рукахъ: слишкомъ тяжелъ, старъ и неуклюжъ былъ матерый писатель, чтобы цѣлый день заниматься собакой: мыть ее, чесать, купать, во время кормить, развлекать и дрессировать и слѣдить за ея здоровьемъ.
За то Другъ охотно пошелъ къ Александрову, какъ
веселый сверстникъ и компаньонъ по проказамъ. Началась ихъ пріязнь такъ: Другъ по какому-то давнишнему капризу ни за что не хотѣлъ лазить въ рѣчную воду, а тѣми обливаніями на сушѣ, какими его
угощалъ хозяинъ, онъ всегда оставался недоволенъ:
фыркалъ, рычалъ, вырывался изъ рукъ, убѣгалъ домой и даже при всей своей ангельской кротости, иногда угражалъ укусомъ.
Александровъ справился съ нимъ однимъ разомъ.
Ужъ не такая большая тяжесть для семнадцатилѣтняго юноши три пуда. Онъ взялъ Друга обѣими руками подъ животъ, поднялъ и, вмѣстѣ съ Другомъ
вошелъ въ воду по грудь. Сенбернаръ точно этого
только и дожидался. Почувствовавъ и увѣрившись,
что жидкая вода отлично держитъ его косматое тѣло, онъ очень быстро освоился съ плаваніемъ и полюбилъ его.
Вскорѣ онъ и Алексѣй стали задавать въ рѣчкѣ
настоящіе морскіе бои и правильныя гонки. Съ этого почина, собака довѣрчиво и съ удовольствіемъ
влегла въ тренировку. Увлеченный этимъ милымъ занятіемъ и охотной понятливостью ученика, Александровъ, вмѣсто недѣли, пробылъ въ Красновѣ двѣ съ
половиной.
Миртовъ благодарно полюбилъ эти купанья и
прогулки втроемъ. Онъ былъ очень одинокій человѣкъ. Въ домѣ у него никого не было, кромѣ собаки
и старой престарой кухарки, которая ничего не слышала, не понимала и не умѣла, кромѣ какъ бѣгать
за пивомъ.
Иногда онъ говорилъ Александрову: — «Знаете что, Алеша? — поэзія есть вещь нелегкая.
Тутъ
нуженъ, во-истину, Божій даръ и вдохновеніе свыше.
Милліоны было поэтовъ, и даже очень извѣстныхъ,
а, по провѣркѣ временемъ, осталось ихъ на всемъ
бѣломъ свѣтѣ не болѣе двухъ десятковъ, конечно,
не считая меня. А вы попробуйте-ка когда нибудь сочинить прозу. У васъ глазъ мѣткій, ноздри, какъ у
песика, наблюдательность большая, и, кромѣ того,
самое простое и самое цѣнное достоинство: вы любите жизнь. Напишите когда нибудь свѣженькій разсказъ и принесите мнѣ на Плющиху, гдѣ я всегда
зимую. Я вамъ первую ступеньку съ удовольствіемъ
подставлю, а тамъ — что Богу будетъ угодно. Послѣ
маленькаго разсказика, съ воробьиный носъ, напишите повѣстушку, а тамъ глядь и романище о восьми частяхъ, какъ пишетъ современный король и богъ
русской изящной литературы Левъ Толстой. Да. кстати, рекомендую вамъ этого всемогущаго льва читать
порѣже, а то потеряете и собственную индивидуальность, и вкусъ къ своей работѣ. Это только въ древнія
библейскія времена смертный Іаковъ осмѣлился бороться съ Богомъ и отдѣлался сравнительно дешево
— сломанной ногой. Теперь чудесъ не бываетъ.
А когда пришелъ Александрову срокъ уѣзжать
изъ Краснова, то Миртовъ съ сенбернаромъ проводили его на полустанокъ, и вслѣдъ уходящему поѣзду
Миртовъ кричалъ, размахивая платкомъ:
— Смотрите, не забывайте меня и Друга, пріѣзжайте. Адресъ — Плющиха, домъ Грязнова. Я живу
вверху на голубятнѣ. Ближе къ Богу.
Въ Москвѣ, уже ставши юнкеромъ, Александровъ
нерѣдко встрѣчался съ Діодоромъ Ивановичемъ: то
раза три у него на квартирѣ, то у сестры Сони въ гостиницѣ Фальцфейна, то на улицахъ, гдѣ чаще всего встрѣчаются москвичи.
И всегда на прощанье не забывалъ Миртовъ дружески сказать:
— А что же разсказецъ то? Жду, жду. Не медлите, дорогой Алеша. Время течетъ. Течетъ.
Вотъ именно, объ этомъ желтолицемъ и такъ мило сумбурномъ поэтѣ думалъ Александровъ, когда
такъ торжественно обѣщалъ Оленькѣ Синельниковой,
на свадьбѣ ея сестры, написать замѣчательное сочи
неніе, которое будетъ напечатано и печатно посвящено ей, новой царицѣ его изстрадавшейся души.
Обѣщаніе было принято и, какъ мистической печатью, было припечатано быстымъ, сухимъ и горячимъ поцѣлуемъ. Теперь оставалось только написать
разсказъ, а тамъ ужъ Миртовъ непремѣнно сунетъ его
въ журналъ какой нибудь.
И съ этого времени, даже, можно сказать, со слѣдующаго дня, Александровъ яростно предался самому тяжелому, самому взыскательному изъ творчествъ:
творчеству слова. Конечно, напраснымъ оказался мудрый совѣтъ Діодора Ивановича: писать о томъ, что ты
лично видѣлъ, слышалъ, осязалъ, обонялъ, чувствовалъ и наблюдалъ, нанизывая эти впечатлѣнія на любую, хотя бы скудную нить происшествія. Нѣтъ, онъ
отрицалъ тонкія изысканныя подробности, которыя
придавали бы разсказу естественность движенія. Онъ
не умѣлъ придать своимъ персонажамъ различные оттѣнки въ голосахъ, привычкахъ, склонностяхъ и недостаткахъ. Черное у него было густо чернымъ, какъ
самая черная ночь. Бѣлое — бѣло, какъ крылья архангела, или какъ цвѣтокъ лиліи, красное — красно, какъ
огонь. Оттѣнковъ или переливовъ онъ знать не хотѣлъ и нужды въ нихъ не чувствовалъ. Ревность для
него была, по давнишнему Шекспиру, «чудовищемъ
съ зелеными глазами», любовь — упоительной и пламенной, вѣрность — такъ непремѣнно до гробовой
доски.
На такихъ-то пружинахъ и подпоркахъ онъ и
соорудилъ свою сюиту (онъ не зналъ значенія этого
иностраннаго слова), сюиту «Послѣдній Дебютъ». Въ
ней говорилось о тѣхъ вещахъ, и чувствахъ, которыхъ
восемнадцатилѣній юноша никогда не видѣлъ и не
зналъ: театральный міръ и трагическая любовь къ
самоубійствамъ. Скелетъ разсказа былъ такой:
Утромъ, въ дневной полутьмѣ, на сценѣ большого провинціальнаго театра идетъ репетиція.
Анемподистовъ, антрепренеръ, онъ же директоръ и режиссеръ, предлагаетъ второй актрисѣ — Струниной пройти роль Вари.
— Но вѣдь это моя коронная роль, — съ ужасомъ восклицаетъ первая актриса Торова-Монская, любовница Анемподистова.
— Ахъ, не волнуйтесь, дорогуля, — говоритъ директоръ, труппа у насъ совсѣмъ небольшая.
Надо иногда, во внезапныхъ случаяхъ, замѣнять одинъ другого.
— Ты ее любишь? Ты ее любишь? — горячо шепчетъ ему на ухо актриса Торова-Монская.
— Оставь, милая. Ты знаешь, что во всемъ мірѣ я люблю тебя одну.
Дальше дѣйствіе разсказа переносится за кулисы, въ уборную. Рѣшено, что Варю будетъ играть
Струнина. Публика любитъ новыя впечатлѣнія. Торова-Монская можетъ отдохнуть немножко.
Но Монская сказала гордо: — Я здѣсь и я останусь. Струнина можетъ играть завтра или когда ей
будетъ угодно. Но я играю нынче въ послѣдній разъ.
Слышите ли вы, хамъ анемподійскій! Сегодня я играю въ самый послѣдній разъ.
И съ этими словами вышла на сцену.
О, Боже, какъ приняла ее публика, увидѣвъ ея
блѣдное, страдальческое лицо и огромные сѣрые
глаза! Съ каждымъ актомъ игра ея производила все
болѣе грандіозное впечатлѣніе на публику, переполнявшую театръ. И вотъ подошла послѣдняя сцена,
сцена, въ которой Варя отравляется.
Артистка подошла къ рампѣ и потрясающимъ
голосомъ сказала: — Если любовь — то великое счастье. Если обманъ — то смерть. — И съ этими словами поднесла къ губамъ пузырекъ и вдругъ упала въ страшныхъ конвульсіяхъ.
«Доктора! доктора! О, какой ужасъ! — закричала публика. — Скорѣе доктора!» Но докторъ уже
былъ ненуженъ. Великая артистка умерла...
Съ блаженнымъ чувствомъ оконченнаго большого труда сдѣлалъ юнкеръ красивую подпись: Алеханъ Андровъ.
И украсилъ ее замысловатымъ росчеркомъ.
Сто разъ перечиталъ Александровъ свое произведеніе и по крайней мѣрѣ десять разъ переписалъ
его самымъ лучшимъ своимъ почеркомъ. Нѣтъ сомнѣній — сюита была очень хороша. Она трогала, умиляла и восхищала автора. Но было въ его восторгахъ какое-то непонятное и невидимое пятно, какаято постыдная неловкость очень давняго происхожденія, какая-то неуловимая болячка, которую Александровъ не могъ опредѣлить.
Тѣмъ не менѣе, въ одно изъ ближайшихъ воскресеній, онъ пошелъ на Плющиху и съ колотящимся сердцемъ взобрался на Голубятню, на чердачный
этажъ стараго деревяннаго московскаго дома. Надѣвши на носъ большія очки, скрѣпленныя на сломанной пережабинкѣ кускомъ сургуча, Миртовъ охотно
и внимательно прочиталъ произведеніе своего молодого пріятеля. Читалъ онъ вслухъ и, по старой привычкѣ, немного нараспѣвъ, что придавало сюитѣ
важный, глубокій и красиво-печальный характеръ.
Юнкеръ и громадный сенъ-бернаръ слушали его
чтеніе съ нескрываемымъ умиленіемъ. Другъ даже
вздыхалъ.
Наконецъ, Діодоръ Ивановичъ кончилъ, положилъ очки и рукопись на письменный столъ и съ затуманенными глазами сказалъ:
— Пгекгасно, мой догогой.
Я вамъ говогю: пгекгасно.
Зоилы найдутъ, можетъ быть, какіе-нибудь недосмотры, погрѣшности или еще что-нибудь, но на то они и зоилы.
А вѣдь красивую дѣвушку осьмнадцати лѣтъ не могутъ испортить ни родинка, ни рябинка, ни царапинка.
Анисья Харитоновна, — закричалъ онъ, — принесите-ка намъ бутылку пива, вспрыснуть новорожденнаго!
Ну, мой добрый и славный другъ, поздравляю васъ съ посвященіемъ въ рыцари пера.
Пишите много, хорошо и на пользу, на радость человѣчеству!
Они чокнулись пивомъ и расцѣловались.
Немного погодя и уже собираясь уходить, Александровъ спросилъ: можно ли ему будетъ паписать впереди сюиты маленькій эпиграфъ.
Не сочтутъ ли это за ломаніе?
— О, совсѣмъ нѣтъ, эпиграфъ прелестная вещь.
Что же вы хотите написать.
— Да всего двѣ строчки изъ Гейне.
— Хорошій поэтъ, чудесный. Какія же?
Александровъ прочиталъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ: «Я раненый на смерть игралъ, гладіатора бой представляя».
— Пгекгасно, великолѣпно, вѣская цитата, — одобрилъ Миртовъ.
Тутъ юнкеръ, осмѣлѣвъ, рѣшился спросить и насчетъ посвященія.
— А что же?.. Катайте. Ей? Конечно, ей?
Юноша покраснѣлъ отъ головы до пятокъ.
— Да, одной моей хорошей знакомой, въ память уваженія, дружбы и...
Но слѣдующій мой разсказъ непремѣнно будетъ посвященъ вамъ, дорогой Діодоръ Ивановичъ, вамъ, мой добрый и высокоталантливый учитель!
Миртовъ засмѣялся, показавъ беззубый ротъ, потомъ обнялъ юнкера и повелъ его къ двери.
— Не забывайте меня.
Заходите всегда, когда свободны.
А я на этихъ дняхъ постараюсь устроить вашу рукопись въ «Московскій Ручей», въ «Вечерніе Досуги», въ «Русскій Цвѣтникъ», хотя онъ чуточку слишкомъ консервативенъ, или еще въ какое-нибудь изданіе.
А о результатѣ я васъ увѣдомлю открыткой.
Ну, прощайте.
Впередъ безъ страха и сомнѣнья!
***
Но страхъ и сомнѣнія терзали бѣднаго Александрова немилосердно. Время разстягивалось, подобно
резинѣ. Дни ожиданія тянулись, какъ мѣсяцы, недѣли — какъ годы. Никому онъ не сказалъ о своей первой дерзновенной литературной попыткѣ, даже вѣрнѣйшему другу Венсану; бродилъ какъ безумный по
заламъ и коридорамъ, ужасаясь длительности времени.
И вотъ, наконецъ, открытое письмо отъ Діодора Ивановича. Пришло оно во вторникъ; «Взяли Вечерніе Досуги. Въ это воскресеніе, самое большее —
въ слѣдующее, появится въ газетныхъ кіоскахъ. Увы,
я Заболѣлъ инфлюэнцой, не встаю съ постели. Отыщите сами. Вашъ Д. Миртовъ».
Въ первое воскресеніе Александровъ обѣгалъ
десятка два кіосковъ, спрашивая послѣдніе номера
«Вечернихъ Досуговъ», надѣясь на чудо и не довѣряя собственнымъ глазамъ. Къ его огорченію, всѣ
«Досуги» были одинаковы, и ни въ одномъ изъ НИХЪ
не было его замѣчательной сюиты «Послѣдній дебютъ».
Въ слѣдующее воскресеніе онъ не имѣлъ возможности предпринять снова свои лихорадочные поиски, потому что, въ наказаніе за единицу по фортификаціи, былъ лишенъ этимъ проклятымъ Дроздомъ
отпуска.
Что дѣлать? Пришлось открыть свою непроницаемую тайну милому товарищу Венсану, и тотъ съ
обычной любезной готовностью взялся найти и купить очередной номеръ «Досуговъ».
Весь день терзался Александровъ нестерпимой
мукой празднаго ожиданія.
Около восьми часовъ вецерд стали приходить изъ отпускд юнкера, подымаясь снизу по широкой лѣстницѣ. Перекинувшись тѣломъ черезъ мраморныя перила, Александровъ еще
издали узналъ Венсана и затрепеталъ отъ холодной
дрожи восторга, когда прочиталъ въ его широкой
сіяющей улыбкѣ знаменіе побѣдьі.
Держать въ рукахъ свое первое признанное сочиненіе, вышедшее на прекрасной глянцевитой бумагѣ, видѣть свои слова напечатанными чернымъ,
вѣчнымъ, несмываемымъ шрифтомъ, ощущать могучій запахъ типографской краски... что можетъ сравниться съ этимъ удивительнымъ впечатлѣніемъ, кромѣ (конечно, въ слабой степени) тѣхъ неописуемыхъ
блаженныхъ чувствъ, которыя испытываетъ, послѣ
страшныхъ болей, впервые родившая молодая мать,
когда со слабою прелестною улыбкой показываетъ
мужу ихъ младенца-первенца.
Во всякомъ случаѣ, наплывъ радости былъ такъ
буренъ, что Александровъ не могъ стоять на ногахъ.
Его тѣло требовало движенія. Онъ сталъ перепрыгивать безъ разбѣга черезъ одну за другой кровати,
стоявшія ровнымъ, стройнымъ рядомъ, туда и обратно и еще одинъ разъ. Только тогда онъ усѣлся на
своей койкѣ и принялся за чтеніе, съ бьющимся сердцемъ. Онъ прочиталъ сюиту два раза, сначала съ летучей бѣглостью, потомъ болѣе внимательно — и
такъ, и такъ произведеніе было восхитительно. Онъ
далъ его прочитать Венсану, а самъ глядѣлъ черезъ
его плечо, поминутно отнимая у него листки, чтобы
прочитать вслухъ наиболѣе сильныя мѣста. Потомъ
завладѣлъ «Вечерними Досугами» весь первый курсъ
четвертой роты, потомъ пришли сверстники-фараоны другихъ ротъ, потомъ заинтересовались и господа оберъ-офицеры всѣхъ ротъ.
Слава юнкера, ставшаго писателемъ, молніями
бѣжала по всѣмъ заламъ, коридорамъ, помѣщеніямъ
и закоулкамъ училища. Спросъ на номеръ «Вечернихъ
Досуговъ» былъ колоссальный.
Къ Александрову шла со своимъ шумомъ настоящая слава, которая отозвалась усталостью и головной болью.
Ночь онъ провелъ тяжело и нудно.
Сначала долго не могъ заснуть, потомъ ежеминутно просыпался.
На тускломъ зимнемъ разсвѣтѣ всталъ очень рано съ тяжестью во всемъ тѣлѣ и съ непріятнымъ вкусомъ во рту.
XIV
Позоръ
/.../
Черезъ недѣли двѣ-три, въ тотъ часъ, когда юнкера уже вернулись отъ обѣда и были временно свободны отъ занятій, дежурный оберъ-офицеръ 4-ой
роты закричалъ во весь голосъ:
— Юнкеръ Александровъ. Въ пріемную, на свиданіе.
Александровъ подбѣжалъ къ нему: — Не знаете ли кто?
— Не знаю. Какой то шпакъ.
Шпаками назывались въ училищѣ всѣ безъ исключенія штатскіе люди, отношеніе къ которымъ съ
незапамятныхъ временъ было презрительное и пренебрежительное. Была въ ходу у юнкеровъ одна старинная пѣсенка, въ которую входилъ такой куплетъ:
Терпѣть я штатскихъ не могу
И называю ихъ шпаками,
И даже бабушка моя
Ихъ бьетъ по мордѣ башмаками.
Зато военныхъ я люблю,
Они такіе, право, хваты,
Что даже бабушка моя
Пошла охотно бы въ солдаты.
Александровъ быстро, хотя и безъ большого удовольствія, сбѣжалъ внизъ. Тамъ его дожидался не просто шпакъ, а шпакъ, если такъ можно выразиться, въ
квадратѣ и даже въ кубѣ, и потому ужасно компрометантный. Былъ онъ, какъ всегда, въ своей широченной разлетайкѣ и съ такимъ же рябымъ, какъ кукушечье яйцо лицомъ, словомъ, это былъ знаменитый
поэтъ, Діодоръ Ивановичъ Миртовъ, который, въ
свою очередь чувствовалъ большое замѣшательство,
попавши въ насквозь военную сферу.
— Я только на минутку, Алеша. Пришелъ поздравить васъ съ рожденіемъ первенца и передать
вамъ гонораръ, десять рублей. И ужъ вы меня простите, сейчасъ же бѣгу домой. Сижу я здѣсь и все мнѣ
кажется: а вдругъ вы всѣ сейчасъ начнете стрѣлять.
Адье, Алеша, и не забывайте мой домъ на голубятнѣ.
И онъ такъ быстро исчезъ, точно провалился
сквозь театральный люкъ.
Свѣжая совѣсть подсказала было юнкеру бѣжать,
вернуть поэта назадъ и отдать ему деньги, взятыя за
ничего нестоющую сюиту, но разыграть такую не
уклюжую сцену въ присутствіи дежурнаго офицера!
(вѣдь Миртовъ, несомнѣнно, будетъ противорѣчить),
показалось ему зазорнымъ и постыднымъ.
Десять рублей — это была огромная, сказочная
сумма. Такихъ большихъ денегъ Александровъ никогда еще не держалъ въ своихъ рукахъ, и онъ съ ними
распорядился чрезвычайно быстро: за шесть рублей
онъ купилъ мамѣ шевровые ботинки, о которыхъ она,
отказывавшая себѣ во всемъ, частенько мечтала какъ о
невозможномъ чудѣ. Онъ взялъ для нея самый маленькій дамскій размѣръ и то потомъ старушкѣ пришлось
самой сходить въ магазинъ, перемѣнить купленные
ботинки на недомѣрокъ * Ноги ея были чрезвычайно
малы.
На два рубля Александровъ и Венсанъ два раза
угощались севастьяновскими пирожными, посылая
за ними служащаго. На остальные же два они въ воскресенье пошли въ Тдтерсалъ и около часа ѣздили
верхомъ, что считалось утонченнѣйшимъ наелажде?
ніемъ.
А. И. Купринъ
«Возрожденiе», Парижъ, 1933 годъ
