Леночка
Проѣздомъ изъ Петербурга въ Крымъ, полковникъ генеральнаго штаба Возницынъ нарочно остановился на два дня въ Москвѣ, гдѣ прошли его дѣ;тство и юность.
Говорятъ, что умныя животныя, предчувствуя смерть, обходятъ всѣ знакомыя, любимыя мѣста въ жильѣ, какъ бы прощаясь съ ними.
Близкая смерть не грозила Возницыну, — въ свои сорокъ пять лѣтъ онъ былъ еще крѣпкимъ, хорошо сохранившимся мужчиной.
Но въ его вкусахъ, чувствахъ и отношеніяхъ къ міру совершался какой-то незамѣтный уклонъ, ведущій къ старости.
Самъ собою сузился кругъ радостей и наслажденій, явились оглядка и скептическая недовѣрчивость во всѣхъ поступкахъ, вывѣтрилась безсознательная, безсловесная звѣриная любовь къ природѣ, заѣнившись утонченнымъ смакованіемъ красоты, перестала волновать тревожнымъ и острымъ волненіемъ обаятельная прелесть женщины, а главное &mdahs; первый признакъ душевнаго увяданія! —
мысль о собственной смерти стала приходить не съ той прежней беззаботной и легкой мимолетностью, съ какой она приходила прежде, — точно долженъ былъ рано или поздно умереть не самъ онъ, а кто-то другой, по фамиліи Возницынъ, — а въ тяжелой, рѣзвой, жестокой, безповоротной и безпощадной ясности, отъ которой по ночамъ холодѣли волосы на головѣ и пугливо падало сердце.
И вотъ его потянуло побывать въ послѣдній разъ на прежнихъ мѣстахъ, оживить въ памяти дорогія, мучительнонѣжныя, обвѣянныя такой поэтической грустью воспоминанія дѣтства, растравить свою душу сладкой болью по ушедшей навѣки невозвратимой чистотѣ и яркости первыхъ впечатлѣній жизни.
Онъ такъ и сдѣлалъ.
Два дня онъ разъѣзжалъ по Москвѣ, посѣщая старыя гнѣзда.
Заѣхалъ въ пансіонъ на Гороховомъ полѣ, гдѣ когда-то съ шести лѣтъ воспитывался подъ руководствомъ классныхъ дамъ по фребелевской системѣ.
Тамъ все было передѣлано и перестроено: отдѣленія для мальчиковъ уже не существовало, но въ классныхъ комнатахъ у дѣвочекъ попрежнему пріятно и заманчиво пахло свѣжимъ лакомъ ясеневыхъ столовъ и скамеекъ и еще чудеснымъ смѣшаннымъ запахомъ гостинцевъ, особенно яблоками, которыя, какъ и прежде, хранились въ особомъ шкапу на ключѣ.
Потомъ онъ завернулъ въ кадетскій корпусъ и въ военное училище.
Побывалъ онъ и въ Кудринѣ въ одной домовой церкви, гдѣ мальчикомъ-кадетомъ онъ прислуживалъ въ алтарѣ, подавая кадило и выходя въ стихарѣ со свѣчою къ Евангелію за обѣдней, но также кралъ восковые огарки, допивалъ «теплоту» послѣ причастниковъ и разными гримасами заставлялъ прыскать смѣшливаго дьякона, за что однажды и былъ торжественно изгнанъ изъ алтаря батюшкой, величественнымъ, тучнымъ старцѣть, поразительно похожимъ на запрестольнаго Бога-Саваоѳа.
Проходилъ нарочно мимо всѣхъ домовъ, гдѣ когда-то онъ испытывалъ первыя наивныя и полудѣтскія томленія любви, заходнлъ во дворы, поднимался по лѣстницамъ и почти ничего не узнавалъ — такъ все перестроилось и измѣнилось за цѣлую четверть вѣка.
Но съ удивленiемъ и съ горечью замѣтилъ Возницынъ, что его опустошенная очерствѣлая душа оставалась холодной и неподвижной и не отражала въ себѣ прежней, знакомой печали по прошедшему, такой свѣтлой, тихой, задумчивой и покорной печали...
«Да, да, да — это старость, — повторялъ онъ про-себя и грустно кивалъ головою. — Старость, старость, старость... Ничего не подѣлаешь...»
Послѣ Москвы дѣла заставили его на сутки остановиться въ Кіевѣ, а въ Одессу онъ пріѣхалъ въ началѣ Страстной недѣли.
Но на морѣ разыгрался длительный весенній штормъ, и Возницынъ, котораго укачивало при cамой легкой зыби, не рѣшился садиться на пароходъ.
Только къ утру Страстной субботы установилась ровная, безвѣтреная погода.
Въ шесть часовъ пополудни пароходъ «Великій Князь Алексѣй» отошелъ отъ мола Практической гавани.
Возницына никто не провожалъ, и онъ былъ этимъ очень доволенъ, потому что терпѣть не могъ этой всегда немного лицемѣрной и всегда тягостной комедіи прощанія, когда Богъ знаетъ зачѣмъ, стоишь цѣлыхъ полчаса у борта и напряженно улыбаешься людямъ, стоящимъ тоскливо внизу на пристани, выкрикиваешь изрѣдка театральнымъ голосомъ безцѣльныя и безсмысленныя фразы, точно предназначенныя для окружающей публики, шлешь воздушные поцѣлуи, и наконецъ-то вздохнешь съ облегченіемъ, чувствуя, какъ пароходъ начинаетъ грузно и медленно отваливать.
Пассажировъ въ этотъ день было очень мало, да и то преобладали третьеклассные.
Въ первомъ классѣ, кромѣ Возницына, какъ ему объ этомъ доложилъ лакей, ѣхали только дама съ дочерью.
«И прекрасно», — подумалъ офицеръ съ облегченіемъ.
Все обѣщало спокойное и удобное путешествіе.
Каюта досталась отличная — большая и свѣтлая, съ двумя диванамн, стоявшими подъ прямымъ угломъ, и безъ верхнихъ мѣстъ надъ ними.
Море, успокоившееся за ночь послѣ мертвой зыби, еще кипѣло мелкой частой рябью, но уже не качало.
Однако къ вечеру на палубѣ стало свѣжо.
Въ эту ночь Возницынъ спалъ съ открытымъ инллю-
минаторомъ и такъ крѣпко, какъ онъ уже не спалъ много мѣсяцевъ, если не лѣтъ.
Въ Евпаторіи его разбудилъ грохотъ паровыхъ лебедокъ и бѣготня по палубѣ.
Онъ быстро умылся, заказалъ себѣ чаю и вышелъ наверхъ.
Пароходъ стоялъ на рейдѣ въ полупрозрачномъ молочно-розовомъ туманѣ, пронизанномъ золотомъ восходящаго солнца.
Вдали чуть замѣтно желтѣли плоскіе берега.
Море тихо плескалось о борта парохода.
Чудесно пахло рыбой, морскими водорослями и смолой.
С большого баркаса, приставшаго вплотную къ «Алексѣю», перегружали какіе-то тюки и бочки.
«Майна, вира, вира по малу, стопъ!» — звонко раздавались въ утреннемъ чистомъ воздухѣ командныя слова. Когда баркасъ отвалилъ я пароходъ тронулся въ путь, Возницынъ спустился въ столовую.
Странное зрѣлище ожидало его тамъ.
Столы, разставленные вдоль стѣнъ большимъ покоемъ, были весело и пестро убраны живыми цвѣтами и заставлены пасхальными кушаньями.
Зажаренные цѣликомъ барашки и индѣйки поднималн высоко вверхъ свои безобразные голые черепа на длиняыхъ шеяхъ, укрѣпленныхъ изнутри невндимымн проволочными стержнями.
Эти тонкія, загнутыя въ видѣ вопросительныхъ знаковъ шеи колебались и вздрагівали отъ толчковъ идущаго парохода, и казалось, что какія-то странныя невиданныя допотопныя животныя, въ родѣ бронтозавровъ или ихтіозавровъ, какъ ихъ рмсуютъ на картинахъ лежатъ на большихъ блюдахъ подогнувъ подъ себя ноги и съ суетливой и комической осторожностью оглядываются вокругъ, пригибая головы книзу.
А солнечные лучи круглыми яркими столбами текли изъ иллюминаторовъ, золотили мѣстами скатерть, превращали краски пасхальныхъ яицъ въ пурпуръ и сапфиръ и зажигали живыми огнями гіацинты, незабудки, фіалки, лакфіоли, тюльпаны и анютины глазки.
Къ чаю вышла въ салонъ и единственная дама, ѣхавшая въ первомъ классѣ.
Возницынъ мимоходомъ быстро взглянулъ на нее.
Она была некрасива и немолода, но съ хорошо сохранившейся высокой, немного полной фигурой, просто и хорошо одѣтой въ просторный свѣтло-сѣрый сакъ съ шелковымъ шитьемъ на воротникѣ и рукавахъ.
Голову ея покрывалъ легкій синій, почти прозрачный, газовый шарфъ.
Она одновременно пила чай и читала книжку, вѣрнѣе всего, французскую, какъ рѣшилъ Возницынъ, судя по компактности, небольшому размѣру, формату и переплету канареечнаго цвѣта.
Что-то страшно знакомое, очень давнишнее мелькнуло Возницыну не такъ въ ея лицѣ, какъ въ поворотѣ шеи и въ подъемѣ вѣкъ, когда она обернулась на его взглядъ.
Но это безсознательпое впечатлѣніе тотчасъ же разсѣялось и забылось.
Скоро стало жарко и потянуло на палубу.
Пассажирка вышла наверхъ и усѣлась на скамьѣ, съ той стороны, гдѣ не было вѣтра.
Она то читала, то, опустивъ книжку на колѣни, глядѣла на море, на кувыркавшихся дельфиновъ, на дальній красноватый, слоистый и обрывистый берегъ, покрытый сверху скудной зеленью.
Возницынъ ходилъ по палубѣ, вдоль бортовъ, огибая рубку перваго класса.
Одинъ разъ, когда онъ проходилъ мимо дамы, она опять внимательно посмотрѣла на него, посмотрѣла съ какимъ-то вопрошающимъ любопытствомъ, и опять ему показалось, что они гдѣ-то встрѣчались.
Мало-по-малу это ощущеніе стало безпокойнымъ и неотвязнымъ.
И главное — офицеръ теперь зналъ, что и дама испытываетъ то же самое, чтд и онъ.
Но память не слушалась его, какъ онъ ее ни напрягалъ.
И вдругъ, поровнявшись уже въ двадцатый разъ съ сидѣвшей дамой, онъ внезапно, почти неожиданно для себя, остановился около нея, приложилъ пальцы по-военному къ фуражкѣ и, чуть звякнувъ шпорами, произнесъ:
— Простите мою дерзость... но мнѣ все время недаетъ покоя мысль, что мы съ вами знакомы, или, вѣрнѣе... что когда-то, очень давно, были знакомы.
Она была совсѣмъ некрасива — безбровая блондинка,
почти рыжая, съ сѣдиной, замѣтной благодаря свѣтлымъ волосамъ только издали, съ бѣльши рѣсницами надъ синими глазами, съ увядающей веснущатой кожей на лицѣ.
Свѣжъ былъ только ея роть, розовый и полный, очерченный прелестно изогнутыми линіями.
— И я тоже, представьте себѣ.
Я все сижу и думаю, гдѣ мы съ вами видѣлись, — отвѣтила она. — Моя фамилія — Львова.
Это вамъ ничего не говоритъ?
— Къ сожалѣнію, нѣтъ... А моя фамилія — Возницынъ.
Глаза дамы вдругъ заискрились веселымъ и такимъ знакомымъ смѣхомъ, что Возницыну показалось — вотъ-воть онъ сейчасъ ее узнаетъ.
— Возницынъ?
Коля Возницынъ? — радостно воскликнула она, протягивая ему руку. —
Неужели и теперь не узнаёте?
Львова — это моя фамилія по мужу..
Но нѣтъ, нѣтъ, вспомните же наконецъ!..
Вспомните: Москва, Поварская, Борисоглѣбскій переулокъ — церковный домъ...
Ну?
Вспомните своего товарища по корпусу...
Аркашу Юрлова...
Рука Возницына державшая руку дамы, задрожала и сжалась.
Мгновенный свѣтъ воспоминанія точно ослѣпилъ его.
— Господи...
Неужелн Леночка?..
Виноватъ...
Елена...
Елена...
— Владимировна.
Забыли...
А вы — Коля, тотъ самый Коля, неуклюжій, застѣнчивый и обидчивый Коля?..
Какъ странно!
Какая странная встрѣча!..
Садитесь же, пожалуйста.
Какъ я рада...
— Да, — промолвилъ Возницынъ чью-то чужую фразу: — міръ въ концѣ концовъ такъ тѣсенъ, что каждый съ каждымъ непремѣнно встрѣтится.
Ну, разсказывайте же, разсказывайте о себѣ.
Что Аркаша?
Что Александра Миліевна?
Что Олечка?
Въ корпусѣ Возницынъ тѣсно подружился съ однимъ изъ товарищей — Юрловымъ.
Каждое воскресенье онъ, если только не оставался безъ отпуска, ходилъ въ его семью, а на Пасху и Рождество, случалось, проводилъ тамъ всѣ каникулы.
Передъ тѣмъ, какъ поступать въ военное училище, Аркаша тяжело заболѣлъ.
Юрловы должны были уѣхать въ деревню.
Съ той поры Возницынъ потерялъ ихъ изъ виду.
Много лѣтъ тому назадъ онъ отъ кого-то вскользь слышалъ, что Леночка долгое время была невѣстой офицера, и что офицеръ этотъ со странной фамиліей Жёнишекъ — съ удареніемъ на первомъ слогѣ — какъ-то нелѣпо и неожиданно застрѣлился...
— Аркаша умеръ у насъ въ деревнѣ въ девяностомъ году, — говорила Львова.
— У него оказалась саркома головы.
Мама пережила его только на годъ.
Олечка окончила медицинскіе курсы и теперь земскимъ врачомъ въ Сердобскомъ уѣздѣ.
А раньше она была фельдшерицей у насъ въ Жмакинѣ.
Замужъ ни за что не хотѣла выходить, хотя были партіи и очень приличныя.
Я двадцать лѣтъ замужемъ, — она улыбнулась грустно-сдсатыми губами, однимъ угломъ рта:
— старуха ужъ... Мужъ — помѣщикъ, членъ земской управы.
Звѣздъ съ неба не хватаетъ, но честный человѣкъ, хорошій семьянинъ, не пьяница, не картежникъ и не развратиикъ, какъ всѣ кругомъ... и за это слава Богу...
— А номните, Елена Владимировна, какъ я былъ въ васъ влюбленъ когда-то! — вдругъ перебилъ ее Возницынъ.
Она засмѣялась, и лицо ея сразу точно помолодѣло.
Возницынъ успѣлъ на мигъ замѣтить золотое сверканіе многочисленныхъ пломбъ въ ея зубахъ.
— Какія глупости.
Такъ... мальчишеское ухаживаніе.
Да и неправда.
Вы были влюблены вовсе не въ меня, а въ барышенъ Синельниковыхъ, во всѣхъ четверыхъ по очереди.
Когда выходила замужъ старшая, вы повергли свое сердце къ ногамъ слѣдующей за нею...
— Ага!
Вы все-таки ревновали меня немножко? — замѣтилъ Возницынъ съ шутливымъ самодовольствомъ.
— Вотъ ужъ ничуть...
Вы для меня были въ родѣ брата Аркаши.
Потомъ, позднѣе, когда намъ было ужъ лѣтъ по семнадцати, тогда, пожалуй... мнѣ немножко было досадно, что вы мнѣ измѣнили...
Вы знаете, это смѣшно, но у дѣвчонокъ — тоже женское сердце.
Мы можемъ совсѣмъ не любить безмолвнаго обожателя, но ревнуемъ его къ другимъ...
Впрочемъ, все это пустяки.
Разскажите лучше, какъ вы поживаете и что дѣлаете.
разсказалъ о себѣ, объ академіи, о штабной карьерѣ, о войнѣ, о теперешней службѣ.
Нѣтъ, онъ не женился: прежде пугала бѣдность и отвѣтственность передъ семьей, а теперь уже поздно.
Были, конечно, разныя увлеченія, были и серьезные романы.
Потомъ разговоръ оборвался, и они сидѣли молча, глядя другъ на друга ласковыми, затуманенными глазами.
Въ памяти Возницына быстро-быстро проносилось прошлое, отдѣленное тридцатью годами.
Онъ познакомілся съ Леночкой въ то время, когда имъ не исполнилось еще и по одиннадцати лѣтъ.
Она была худой и капризной дѣвочкой, задирой и ябедой, некрасивой со своими веснушками, длинными руками и ногами, свѣтлымн рѣсницами и рыжими волосами, отъ которыхъ всегда отдѣлялись и болтались вдоль щекъ прямыя тонкія космы.
У нея по десяти разъ на дню происходили съ Возницынымъ и Аркашей ссоры и примиренія.
Иногда случалось и поцарапаться...
Олечка держалась въ сторонѣ: она всегда отличалась благонравіемъ и разсудительностью.
На праздникахъ всѣ вмѣстѣ ѣздили танцевать въ Благородное Собраніе, въ театры, въ циркъ, на катки.
Вмѣстѣ устраивали елки и дѣтскіе спектакли, красили на Пасху яйца и рядились на Рождество.
Часто боролись и возились, какъ молодыя собачки.
Такъ прошло три года.
Леночка, какъ и всегда, уѣхала на лѣто съ семьей къ себѣ въ Жмакино, а когда вернулась осенью въ Москву, то Возницынъ, увидѣвъ ее въ первый разъ, раскрылъ глаза и ротъ отъ изумленія.
Она попрежнему осталась некрасивой, но въ ней было нѣчто болѣе прекрасное, чѣмъ красота, тотъ розовый, сіяющій расцвѣтъ первоначальнаго дѣвичества, который, Богъ знаетъ какимъ чудомъ, приходитъ внезапно и въ какія-нибудь недѣли вдругъ превращаетъ вчерашнюю неуклюжую, какъ подрастающій догъ, большерукую, большеногую дѣвчонку въ очаровательную дѣвушку.
Лицо у Леночки было еще покрыто крѣпкимъ дъръвънскімъ румянцемъ, подъ которымъ чувствовалась горячая, весело текущая кровь, плечи округлились, обрисовались бедра и точныя, твердый очертанія грудей, все тѣло стало гибкимъ, ловкимъ и граціознымъ.
И отношенія какъ-то сразу перемѣнились.
Перемѣнились послѣ того, какъ въ одинъ изъ субботнихъ вечеровъ, передъ всенощной, Леночка и Возницынъ, расшалившись Въ полутемной комнатѣ, схватились бороться.
Окна тогда еще были открыты, изъ палисадника тянуло осенней ясной свѣжестыо и тонкимъ виннымъ запахомъ опавшихъ листьѣвъ, и медленно, ударъ за ударомъ, плылъ рѣдкій, меланхоличный звонъ большого колокола Борисоглѣбской церкви.
Они сильно обвили другъ друга руками кресть-накрестъ и, соединивъ ихъ позади, за спинами, тѣсно прижались тѣлами, дыша другъ другу въ лицо.
И вдругъ, покраснѣвши такъ ярко, что это было замѣтно даже въ синихъ сумеркахъ вечера, опустивъ глаза, Леночка зашептала отрывисто, сердито и смущенно:
— Оставьте меня... пустите... Я не хочу...
И прибавила со злымъ взглядомъ влажныхъ, блестящихъ глазъ:
— Гадкій мальчишка.
Гадкій мальчишка стоялъ, опустивъ внизъ и нелѣпо растопыривъ дрожащія руки.
Впрочемъ, у него и ноги дрожали, и лобъ сталъ мокрымъ отъ внезапной испарины.
Онъ только-что ощутилъ подъ своими руками ея тонкую, послушную, женственную талію, такъ дивно расширяющуюся къ стройнымъ бедрамъ, онъ почувствовалъ на своей груди упругое и податливое прикосновеніе ея крѣпкихъ, высокихъ дѣвическихъ грудей и услышалъ запахъ ея тѣла
— тотъ радостный, пьяный запахъ распускающихся тополевыхъ почекъ и молодыхъ побѣговъ черной смородины, которымъ они пахнуть въ ясные, но мокрые весенше вечера, послѣ мгновенпаго дождя, когда небо и лужи пылаютъ отъ зари и въ воздухѣ гудятъ майскіе жуки.
Такъ начался для Возницына этотъ годъ любовнаго томленія, буйныхъ и горькихъ мечтаній, едшнцъ и тайныхъ слезъ.
Онъ одичалъ, сталъ неловокъ и грубоватъ отъ мучительной застѣнчивости, ронялъ ежеминутно ногами стулья, зацѣплялъ, какъ граблями, руками за всѣ шаткiе предметы, опрокидывалъ за столомъ стаканы съ чаемъ и молокомъ.
«Совсѣмъ нашъ Коленька охалпѣлъ», — добродушно говорила про него Александра Милiевна.
Леночка издѣвалась надъ нимъ.
А для него не было большей муки и большаго счастья, какъ стать тихонько за ея спиной, когда она рисовала, писала или вышивала что-нибудь, и глядѣть на ея склоненную шею съ чудесной бѣлой кожей и съ вьющимися легкими золотыми волосами на затылкѣ,
видѣть, какъ коричневый гимназическій корсажъ на ея груди то морщится тонкими косыми складками и становится просторнымъ, когда Леночка выдыхаетъ воздухъ, то опять выполняется, становится тѣснымъ и такъ упруго, какъ полно округлымъ.
А видъ наивныхъ запястій ея дѣвическихъ свѣтлыхъ рукъ и благоуханіе распускающагося тополя преслѣдовали воображеніе мальчика въ классѣ, въ церкви и въ карцерѣ.
Всѣ свои тетради и переплеты исчертилъ Возницынъ красиво сплетающимися иниціалами Е. и Ю., и вырѣзывалъ ихъ ножомъ на крышкѣ парты посреди пронзеннаго и пылающаго сердца.
Дѣвочка, конечнЪ, своимъ женскимъ инстинктомъ угадывала его безмолвное поклоненіе, но въ ея глазахъ онъ былъ слишкомъ свой, слишкомъ ежедневный.
Для него она внезапно превратилась въ какое-то цвѣтущее, ослѣпительное, ароматное чудо, а Возницынъ остался для нея все тѣмъ же вихрястымъ мальчишкой, съ басистымъ голосомъ, съ мозолистыми и шершавыми руками, въ узенькомъ мундирчикѣ и широчайшихъ брюкахъ.
Она невинно кокетничала со знакомыми гимназистами и съ молодыми поповичами съ церковнаго двора, но, какъ кошкѣ, острящей свои коготки, ей доставляло иногда забаву обжечь и Возницына быстрымъ, горячимъ и лукавымъ взглядомъ.
Но если, забывшись, онъ черезчуръ крѣпко жалъ ея руку, она грозилась розовымъ пальчикомъ и говорила многозначительно:
— Смотрите, Коля, я все мамѣ разскажу.
И Возницынъ холодѣлъ отъ непритворнаго ужаса.
Конечно, Коля остался въ этотъ сезонъ на второй годъ въ шестомъ классѣ, и, конечно, этимъ же лѣтомъ
онъ успѣлъ влюбиться въ старшую изъ сестеръ Синельниковыхъ, съ которыми танцевалъ въ Богородскѣ на дачномъ кругу.
Но на Пасху его переполненное любовью сердце узнало моментъ райскаго блаженства...
Пасхальную заутреню онъ отстоялъ съ Юрловыми въ Борисоглѣбской церкви, гдѣ у Александры Миліевны было даже свое почетное мѣсто, съ особымъ ковриком и складнымъ мягкимъ стуломъ.
Но домой они возвращались почему-то не вмѣстѣ.
Кажется, Александра Миліевна съ Олечкой остались святить куличи и пасхи, а Леночка, Аркаша и Коля первыми пошли изъ церкви.
Но по дорогѣ Аркаша внезапно и, должно-быть, дипломатически исчезъ — точно сквозь землю провалился.
Подростки остались вдвоемъ.
Они шли подъ руку, быстро и ловко изворачиваясь въ толпѣ, обгоняя прохожихъ, легко и въ тактъ ступая молодыми, послушными ногами.
Все опьяняло ихъ въ эту прекрасную ночь: радостное пѣніе, множество огней, поцѣлуи, смѣхъ и движеніе въ церкви, а на улицѣ — это множество необычно-бодрствуюіщихъ людей, темное теплое небо съ большими мигающими весенними звѣздами, запахъ влажной молодой листвы изъ садовъ за заборами, эта неожиданная близость и затерянность на улицѣ, среди толпы, въ поздній предутренній часъ.
Притворяясь передъ самимъ собою, что онъ дѣлаетъ это нечаянно, Возницынъ прижалъ къ себѣ локотокъ Леночки.
Она отвѣтила чуть замѣтнымъ пожатіемъ.
Онъ повторилъ эту тайную ласку, и она опять отозвалась.
Тогда онъ едва слышно нащупалъ въ темнотѣ концы ея тонкихъ пальчиковъ и нѣжно погладнлъ ихъ, и пальцы не сопротивлялись, не сердились, не убѣгали.
Такъ подошли они къ воротамъ церковнаго дома.
Аркаша оставилъ для нbхъ калИтку открытой.
Къ дому нужно было итти по узкимъ деревяниымъ мосткамъ, проложеннымъ, ради грязи, между двумя рядами широкихъ, столѣтнихъ липъ.
Но когда за ними хлопнула затворившаяся калитка, Возницынъ поймалъ Леночкину руку и сталъ цѣловать ея пальцы — такіе теплые, нѣжные и живые.
— Леночка, я люблю, люблю васъ...
Онъ обнялъ ее вокругъ таліи и въ темнотѣ поцѣловалъ куда-то, кажется, ниже уха.
Шапка оть этого у него сдвинулась и упала на землю, но онъ не сталъ ея разыскивать.
Онъ все цѣловалъ похолодѣвшія щеки дѣвушки и шепталъ, какъ въ бреду:
— Леночка, я люблю, люблю...
— Не надо, — сказала она тоже шопотомъ, и онъ по этому шопоту отыскалъ губы.
— Не надо... Пуститіе меня... пуст...
Милыя, такія пылающія, полудѣтскія, наивныя, неумѣлыя губы!
Когда онъ ее цѣловалъ, она не сопротивлялась, но и не отвѣчала на поцѣлуи и вздыхала какъ-то особенно трогательно — часто, глубоко и покорно.
А у него по щекамъ бѣжали, холодя ихъ, слезы восторга.
И когда онъ, отрываясь отъ ея губъ, подымалъ глаза кверху, то звѣзды, осыпавшія липовыя вѣтви, плясали, двоились и расплывались серебряными пятнами, преломляясь сквозь слезы.
— Леночка... люблю...
— Оставьте меня...
— Леночка!
И вдругъ она воскликнула неожиданно сердито:
— Да пустите же меня, гадкій мальчишка!
Вотъ увидите, вотъ я все, все, все мамѣ разскажу.
Непремѣнно!
Она ничего мамѣ не разсказала, но съ этой ночи уже больше никогда не оставалась одна съ Возницынымъ.
А тамъ gодошло и лѣто...
— А помните, Елена Владимировна, какъ въ одну прекрасную пасхальную ночь двое молодыхъ людей цѣловались около калитки церковнаго дома? — спросилъ Возницынъ.
— Ничего я не помню...
Гадкій мальчишка, — отвѣтила она, мило смѣясь.
— Однако смотрите-ка, сюда идетъ моя дочь.
Я васъ сейчасъ познакомлю...
Леночка, это Николай Иванычъ Возницынъ, мой старый-старый другъ, другъ моего дѣтства.
А это моя Леночка.
Ей теперь какъ разъ столько лѣтъ, сколько было мнѣ въ одну пасхальную ночь...
— Леночка большая и Леночка маленькая, — сказалъ Возницынъ.
— Нѣтъ.
Леночка старенькая и Леночка молодая, — возразила спокойно, безъ горечи, Львова.
Леночка была очень похожа на мать, но рослѣе и красивѣе, чѣмъ та въ свои дѣвическіе годы.
Рыжіе волосы матери перешли у нея въ цвѣтъ каленаго орѣха съ металлическимъ оттѣнкомъ, темныя брови были тонкаго и смѣлаго рисунка, но ротъ носилъ чувственный и грубоватый оттѣнокъ, хотя былъ свѣжъ и прелестенъ.
Дѣвушка заинтересовалась плавучими маяками, и Возницынъ объяснилъ ей ихъ устройство и цѣль.
Потомъ онъ заговорилъ о неподвижныхъ маякахъ, о глубинѣ Чернаго моря, о водолазныхъ работахъ, о крушеніяхъ пароходовъ.
Онъ умѣлъ прекрасно разсказывать, и дѣвушка слушала его, дыша полуоткрытымъ ртомъ, не сводя съ него глазъ.
А онъ... чѣмъ больше онъ глядѣлъ на нее, тѣмъ
больше его сердце заволакивалось мягкой и свѣтлой грустью — сострадательной къ себѣ, радостной къ ней, къ этой новой Леночкѣ, и тихой благодарностью къ прежней.
Это было именно то самое чувство, котораго онъ такъ жаждалъ въ Москвѣ, только свѣтлое, почти совсѣмъ очищенное отъ себялюбія.
И, когда дѣвушка отошла отъ нихъ, чтобы посмотрѣть на Херсонесскій монастырь, онъ взялъ руку Леночки старшей и осторожно поцѣловалъ ее.
— Нѣтъ, жизнь все-таки мудра, и надо подчиняться
ея законамъ, — сказалъ онъ задумчиво.
— И, кромѣ того, жизнь прекрасна.
Она — вѣчное воскресеніе изъ мертвыхъ.
Вотъ мы уйдемъ съ вами, разрушимся, исчезнемъ, но изъ нашего ума, вдохновенія и таланта вырастутъ, какъ изъ праха, новая Леночка и новый Коля Возницынъ...
Все связано, все сцѣплено.
Я уйду, но я же и останусь.
Надо только любить жизнь и покоряться ей.
Мы всѣ живемъ вмѣстѣ: и мертвые и воскресающіе.
Онъ еще разъ наклонился, чтобы поцѣловать ея руку, а она нѣжно поцѣловала его въ сильно серебрящійся високъ.
И когда они послѣ этого посмотрѣли другъ на друга, то глаза ихъ были влажны и улыбались ласково, устало и печально.
А. И. Купринъ
Полное собранiе сочиненiй
Санктъ-Петербургъ, 1912 годъ
