Юнкера
XIX
Стрѣла
На другомъ концѣ залы, подъ хорами, въ бархатныхъ красныхъ золоченыхъ креслахъ сидѣли почетные гости, а посрединѣ ихъ сама директриса, величественная сѣдовласая дама въ шелковомъ сѣрожемчужномъ платьѣ.
Гости были пожилые и очень важные, въ золотомъ шитьѣ, съ красными и голубыми лентами черезъ плечо, съ орденами, съ золотыми лампасами на бѣлыхъ панталонахъ.
Рядомъ съ начальницей стоялъ, слегка опираясь на спинку ея кресла, совсѣмъ маленькій, старенькій лысый гусарскій генералъ въ черномъ мундирѣ съ серебряными шнурами, въ красно-коричневыхъ рейтузахъ, туго обтягивавшихъ его подгибающіяся тощія ножки.
Его Александровъ зналъ: это былъ почетный опекунъ московскихъ институтовъ, графъ Олсуфьевъ.
Наклонясь слегка къ директрисѣ, онъ что-то говорилъ ей съ большимъ оживленіемъ, а она слегка улыбалась и съ веселымъ укоромъ покачивала головою.
— Ахъ ты, старый проказникъ, — дружелюбно сказалъ Ждановъ, тоже глядѣвшій на графа.
Позади и по бокамъ этой начальственной подковы группами и по-одиночкѣ, въ залѣ и по галлереѣ, всѣ въ одинаковыхъ темно-красныхъ платьяхъ, всѣ одинаково декольтированныя, всѣ издали похожія другъ на дружку и всѣ загадочно прекрасныя, стояли воспитанницы.
Не прошло и полминуты, какъ зоркіе глаза Александрова успѣли схватить всѣ эти впечатлѣнія и закрѣпить ихъ въ памяти.
Уже юнкера 1-ой роты съ Бауманомъ впереди спустились со ступенекъ и шли по блестящему паркету длинной залы, невольно подчиняясь темпу увлекательнаго марша.
— Посмотрите, господа! — воскликнулъ Каргановъ, показывая на Баумана, — посмотрите на этого великосвѣтскаго человѣка.
Во-первыхъ, онъ идетъ слишкомъ медленными шагами.
Спрашивается, когда же онъ дойдетъ?
— Правда, — подтвердилъ Ждановъ. — И остальные, какъ индюки, топчатся на мѣстѣ.
— Во-вторыхъ, отъ важности онъ закинулъ голову къ небу, точно разсматриваетъ потолокъ.
Онъ выпятилъ грудь, а задъ совсѣмъ отставилъ.
Величественно, но противно.
Подвижной Ждановъ вдругъ спохватился.
— Господа, здѣсь не строй и не ученье, а балъ.
Пойдемте, не станемъ дожидаться очереди. Айда!
Только спустившись въ залу, Александровъ понялъ, почему Бауманъ дѣлалъ такіе маленькіе шажки: безукоризненный и отлично натертый паркетъ былъ скользокъ, какъ лучшій зеркальный катокъ.
Ноги на немъ стремились разъѣхаться врозь, какъ при первыхъ попыткахъ кататься на конькахъ; поневолѣ, при каждомъ шагѣ приходилось бояться потерять равновѣсіе, и потому страшно было рѣшиться поднять ногу.
А что если попробовать скользить, — подумалъ Александровъ.
Вышло гораздо лучше, а когда онъ попробовалъ держать ступни не прямо, а съ носками, развороченными наружу, по-танцовальному, то нашлась и опора для каждаго шага.
И все стало просто и пріятно.
Поэтому, перегоняя товарищей, онъ очутился непосредственно за юнкерами 1-ой роты и остановился на нѣсколько секундъ, не желая съ ними смѣшиваться.
И все-таки было жутко и мѣшкотно двигаться и стоять, чувствуя на себѣ глаза множества наблюдательныхъ и, конечно, хорошенькихъ дѣвушекъ.
Юнкера 1-ой роты кланялись и отходили.
Александровъ видѣлъ, какъ на ихъ низкіе и — почему не сказать правду? — довольно грамотные поклоны, медленно, съ важной и свѣтлой улыбкой склоняла свою властную матово-бѣлую голову директриса.
Отошелъ, пятясь спиной, послѣдній юнкеръ 1-ой роты.
Александровъ — одинъ. «Господи, помоги!»
Но внезапно въ памяти его всплываетъ круглая ловкая фигура училищнаго танцмейстера Петра Алексѣевича Ермолова, вмѣстѣ съ его изящнымъ поклономъ и словеснымъ урокомъ: «Руки свободно, безъ малѣйшаго напряженія, опущены внизъ и слегка, совсѣмъ чуточку, округлены.
Ноги въ третьей позиціи.
Одновременно, помните: одновременно — въ этомъ тайна поклона и его красота — одновременно и медленно — сгибается спина и склоняется голова.
Такъ же вмѣстѣ и такъ же плавно, только чуть-чуть быстрѣе, вы выпрямляетесь и подымаете голову, а затѣмъ отступаете или дѣлаете шагъ вбокъ, судя по обстоятельствамъ».
Счастье Александрова, что онъ очень недурной имитаторъ.
Онъ заставляетъ себя вообразить, что это вовсе не онъ, а милый, круглый, старый Ермоловъ скользитъ спокойными, увѣренными, легкими шагами.
Вотъ Петръ Алексѣевичъ въ пяти шагахъ отъ начальницы остановилъ лѣвую ногу, правой прочертилъ по паркету легкій полукругъ и, поставивъ ноги точно въ третью позицію, дѣлаетъ полный почтенія и достоинства поклонъ.
Выпрямляясь, Александровъ съ удовольствіемъ почувствовалъ, что у него «вытанцевалось».
Медленно, съ чудеснымъ выраженіемъ доброты и величія директриса слегка опустила и подняла свою серебряную голову, озаривъ юнкера прелестной улыбкой.
«А вѣдь она красавица, хотя и сѣдые волосы.
А какой живой цвѣтъ лица, какіе глаза, какой царственный взглядъ.
Сама Екатерина Великая!»
Стоявшій за ея кресломъ маленькій старенькій графъ Олсуфьевъ тоже отвѣтилъ на поклонъ юнкера коротенькимъ веселымъ кивкомъ, точно по-товарищески подмигнулъ о чемъ-то ему.
Слегка шевельнули подбородками расшитые золотомъ старички.
Александровъ былъ счастливъ.
Послѣ поклона ему удалось ловкими маневрами обойти свиту, окружавшую начальницу.
Онъ уже почувствовалъ себя въ свободномъ пространствѣ и заторопился, было, къ ближнему концу спасительной галлереи, но вдругъ остановился на разбѣгѣ: весь промежутокъ между двумя первыми колоннами и нижняя ступенька были тѣсно заняты темно-вишневыми платьицами, голыми худенькими ручками и милыми свѣтло улыбавшимися лицами.
— Вы хотите пройти, господинъ юнкеръ? — услышалъ онъ надъ собою голосъ необыкновенной звучности и красоты, подобный альту въ самомъ лучшемъ ангельскомъ хорѣ на небѣ.
Онъ поднялъ глаза, и вдругъ съ нимъ произошло изумительное чудо.
Точно случайно, какъ будто блеснула близкая молнія и въ мгновенномъ ослѣпительномъ свѣтѣ ярко обрисовалось изъ всѣхъ лицъ одно, только одно прекрасное лицо.
Четкость его была сверхъестественна.
Показалось Александрову, что онъ зналъ эту чудесную дѣвушку давнымъ давно, можетъ быть, тысячу лѣтъ назадъ, и теперь, сразу, вновь узналъ ее всю и навсегда, и хотя бы прошли еще милліоны лѣтъ, онъ никогда не позабудетъ этой граціозной, воздушной фигуры, со слегка склоненной головой, этого неповторяющагося, единственно «своего» лица, съ нѣжнымъ и умнымъ лбомъ подъ
темными каштаново-рыжими волосами, заплетенными въ корону, этихъ большихъ внимательныхъ сѣрыхъ глазъ, у которыхъ раекъ былъ въ тончайшемъ мраморномъ узорѣ, и вокругъ синихъ зрачковъ играли крошечные золотые кристалики, и этой чуть замѣтной, ласковой улыбки на необыкновенныхъ губахъ, такой совершенной формы, какую Александровъ видѣлъ только въ корпусѣ, въ рисовальномъ классѣ, когда, по указанію стараго Шмелькова, онъ срисовывалъ съ гипсоваго бюста одну изъ Венеръ.
Тотъ же магическій голосъ, совсѣмъ не останавливаясь, продолжалъ:
— Дайте, пожалуйста, дорогу господину юнкеру.
Александровъ поднялся но ступенькамъ, кланяясь въ обѣ стороны, краснѣя, бормоча слова извиненія и благодарности.
Одна изъ воспитанницъ пододвинула ему вѣнскій стулъ.
— Можетъ быть, присядете?
Онъ низко признательно поклонился, но остался стоять, держась за спинку стула.
Если бы могъ когда-нибудь юнкеръ Александровъ представить себѣ, какіе водопады чувствъ, ураганы желаній и лавины образовъ проносятся иногда въ головѣ человѣка за одну малюсенькую долю секунды, онъ проникся бы священнымъ трепетомъ передъ емкостью, гибкостью и быстротой человѣческаго ума.
Но это самое волшебство съ нимъ сейчасъ и происходило.
«Неужели я полюбилъ?» — спросилъ онъ у самого себя и внимательно, даже со страхомъ, какъ бы прислушался къ внутреннему самому себѣ, къ своимъ: тѣлу, крови и разуму, и рѣшилъ твердо: «Да, я полюбилъ, и это уже навсегда».
Какой-то подпольный ядовитый голосъ въ немъ же самомъ сказалъ съ холодной насмѣшкой:
— Любви мгновенной, любви съ перваго взгляда — не бываетъ нигдѣ, даже въ романахъ.
— Но что же мнѣ дѣлать? Я, вѣроятно, уродъ, — подумалъ съ покорной грустью Александровъ и вздохнулъ.
— Да и какая любовь въ твои годы? — продолжалъ ехидный голосъ. — Сколько сотъ разъ вы уже влюблялись, господинъ Сердечкинъ?
О, Донъ-Жуанъ!
О, злостный и коварный измѣнникъ!
Послушная память тотчасъ же вызвала къ жизни всѣ увлеченія и «предметы» Александрова.
Всѣ эти бывшія дамы его сердца пронеслись передъ нимъ съ такой быстротой, какъ будто онѣ выглядывали изъ оконъ летящаго на всѣхъ парахъ курьерскаго поѣзда, а онъ стоялъ на платформѣ Петровско-Разумовскаго полустанка, какъ иногда, прошлымъ лѣтомъ по вечерамъ.
...Наташа Манухина въ котиковой шубкѣ, съ родинкой подъ глазомъ, розовая Нина Шпаковская съ большими густыми бѣлыми рѣсницами, похожими на крылья бабочки-капустницы, Машенька Полубояринова за піанино, въ задумчивой полутьмѣ, быстроглазая, быстроногая болтунья Зоя Синицына и Сонечка Владимірова, въ которую онъ столько же разъ влюблялся, сколько и разлюблялъ ее; и трое пышныхъ высокихъ, со сладкими глазами сестеръ Синельниковыхъ, съ которыми, слава Богу, все кончено; хоть и трагично, но навсегда.
И другія, и другія, и другія... сотни другихъ...
Дольше другихъ задержалась въ его глазахъ маленькая, чуть косенькая — это очень шло къ ней — Геня, Генріэтта Хржановская.
Шесть лѣтъ было Александрову, когда онъ въ нее влюбился.
Онъ храбро защищалъ ее отъ мальчишекъ, самъ надѣвалъ ей на ноги ботики, когда она уходила съ нянькой отъ Александровыхъ, и однажды подарилъ ей восковую желтую канарейку въ жестяной, сквозной, кружками клѣткѣ.
Но унеслись эти образы, растаяли и ничего отъ нихъ не осталось.
Только чуть-чуть стало жалко маленькую Геню, какъ, впрочемъ, и всегда при воспоминаніи о ней.
«О, нѣтъ.
Все это была не любовь, такъ, забава, игра, пустяки, вродѣ — и то правда — игры въ фанты или почту.
Смѣшное передразниваніе взрослыхъ по прочитаннымъ романамъ.
Мимо! Мимо!»
Прощайте, дѣтскія шалости и дурачества!
Но теперь онъ любитъ.
Любитъ! — какое громадное, гордое, страшное, сладостное слово.
Вотъ вся вселенная, какъ безконечно большой глобусъ, и отъ него отрѣзанъ крошечный сегментъ, ну, съ домъ величиной.
Этотъ жалкій отрѣзокъ и есть прежняя жизнь Александрова, неинтересная и тупая.
Но теперь начинается новая жизнь въ безконечности времени и пространства, вся наполненная славой, блескомъ, властью, подвигами, и все это вмѣстѣ съ моей горячей любовью я кладу къ твоимъ ногамъ, о, возлюбленная, о, царица души моей!
Мечтая такъ, онъ глядѣлъ на каштановые волосы, косы которыхъ были заплетены въ корону.
Повинуясь этому взгляду, она повернула голову назадъ.
Какой божественно-прекрасной показалась Александрову при этомъ поворотѣ чудесная линія, идущая отъ уха вдоль длинной гибкой шеи и плавно переходящая въ плечо.
«Въ мірѣ есть точные законы красоты!» — съ восторгомъ подумалъ Александровъ.
Улыбнувшись, она отвернулась.
А юнкеръ прошепталъ: «Твой навѣкъ».
Но уже кончили гости представляться хозяйкѣ.
Директриса сказала что-то графу Олсуфьеву, нагнувшемуся къ ней.
Онъ кивнулъ головой, выпрямился и сдѣлалъ рукой призывающій жестъ.
Точно изъ-подъ земли выросъ тонкій, длинный офицеръ съ аксельбантами.
Склонившись съ преувеличенной почтительностью, онъ выслушалъ приказаніе, потомъ выпрямился, отошелъ на нѣсколько шаговъ въ глубину залы и знакомъ приказалъ музыкантамъ замолчать.
Рябовъ, доведя колѣно до конца, прекратилъ маршъ.
— Полонезъ! — закричалъ адъютантъ веселымъ
высокимъ голосомъ.
— Кавалеры, приглашайте вашихъ дамъ!
А. И. Купринъ
«Возрожденiе», Парижъ, 1933 годъ
