М. Н. Кузьмин, Художник Н. В. Кузьмин, Литература в школе № 1, 1997 год

Вот уже и подобралась незаметно первая круглая годовщина его смерти — 10 лет. Он умер 1 января 1987 года, была очень холодная зима...

Я не искусствовед, я — историк, историк культуры. И в истории культуры для меня наиболее значимой и наиболее интересной является проблема человека и эпохи: человек как представитель поколения и сформировавшие его среда и время.

Поэтому, когда журнал «Литература в школе» попросил меня рассказать об отце, я использовал его воспоминания¹, эссе об искусстве², сохранившиеся домашние рассказы, чтобы посмотреть на линию его жизни не столько через очевидные внешние вехи его творчества, сколько через менее очевидные этапы становления его мироощущения, восприятия мира и понимание себя, своего места и своего предназначения в мире. Возможно, получились пока фрагментарные наблюдения, относящиеся в первую очередь к началу пути, в чем-то субъективные, отчасти совпадающие, а отчасти не совпадающие с имеющимися трактовками, в том числе и с тем, что отец писал о себе сам. Но то было подцензурное время, когда сказать то, что действительно думаешь, было зачастую невозможно. Сегодня пришло время взглянуть на события по-иному.

Николай Васильевич Кузьмин прожил долгую жизнь: он родился еще при императоре Александре III — 19 (6) декабря 1890 года, а умер, когда уже шла перестройка — 1 января 1987 года.

Время его детства, время продолжающегося, исторического по своей значимости, социального перелома: в российской глубинке разворачивается и закрепляется переходный период, начатый великими реформами 60-х. Дедушки и бабушки маленького Коли, все без исключения, безземельные крепостные крестьяне Кирсановского уезда Тамбовской губернии, дворовые слуги, садовники и тому подобное, господ Карташевых и, кажется, Баратынских.

Его родители, однако, равно как и многочисленные дядья и тетки с обеих сторон, уже свободные люди. Это первое поколение свободных горожан, так как в деревне их уже ничто не держало, мещане, мастеровые, приказчики, ремесленники, портные. Детская память цепко зафиксировала целостный пласт этого переходного быта, полукрестьянского-полумещанского, полусословного-полусвободного.

Культура этой среды еще вполне традиционно-народная, в ее основе устная традиция: сказки, байки, прибаутки, поговорки-афоризмы, устные предания. Они определяли домашний духовный мир семьи.

Целостность народной культуры, впрочем, уже нарушена городской культурой. А в ней, другие представления, традиции и, главное, в центре ее — другая личность. Первой книгой, по которой пятилетний Коля учился дома читать, был затрепанный томик Лермонтова. Колин отец любил строки:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще не ведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
По-видимому, они отвечали чему-то сокровенному.

Семья была вся грамотная, кроме бабушки, выписывали в разное время «Здравие семьи», «Ниву», «Родину», «Север», «Вокруг света», «Журнал для всех». Многие из журналов были с хорошими иллюстрациями и литературными приложениями.

Коля вспоминает «великую» реформу, проведенную в доме матерью, отказ от еды из общей миски, тогда же в доме появились зубные щетки, I йод и тому подобное.

Быт семьи совсем не выглядел приземленным и убогим. Родители, при всех трудностях их бытия, бы ли достаточно самостоятельные люди, и уверенность в завтрашнем дне им давали здравый разум, честность, собственные руки и мастерство.

Дела у молодой четы портных Василия Васильевича и Елены Михайловны Кузьминых, перебравшихся в конце 80-х годовXIX века из Кирсанова в живописный уездный городок Сердобск Саратовской губернии, шли, может быть, без больших взлетов, но устойчиво. Сначала они снимали квартиру, затем купили небольшой дом на набережной Сердобы, где и родился Коля, а в 1916 году перебрались в нагорную часть, в более просторный, «городской» планировки дом с садом.

Итак, Коля Кузьмин — горожанин во втором поколении.

Пусть не покажется нескромным сравнение, но точно такой же путь был, например, и у семьи Чеховых. Внуки крепостных и дети мещан становились творцами культуры национального и мирового звучания.

Перед этим поколением со всей остротой встает нравственная проблема «построения себя» как действительно внутренне свободной, независимой и самостоятельной личности. Поэтому-то в 1905 году четырнадцатилетний Коля переписывает в свою тетрадь восемь заповедей из ставшего знаменитым письма А. П. Чехова брату Николаю. Это письмо только что было тогда опубликовано в «Журнале для всех».

Было и еще одно отличие «детей» и «отцов». Если в поколении родителей еще существуют социальные барьеры, городской судья своей жене: «Рита, ты видела, как рисует мальчик твоей модистки?», главка «Судья и Венера» в «Круге царя Соломона», то дети — школьники городского училища — общаются уже на равных, хотя Коля и попадает в дома этой социальной среды чаще в качестве репетитора: природные способности оказываются сильнее сословных преград. Такое явление для того времени уже совсем не исключительное, а достаточно обычное.

Подросток Коля Кузьмин, оказавшийся на всю жизнь страстным книгочеем, получил редкостную возможность удовлетворять свое ненасытное любопытство. Круг его чтения обширен и поначалу бессистемен. Позже появляется целеустремленность, побеждают истинные властители дум: Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Затем: Д. Дефо, В. Гюго, Э. По, Брет Гарт, Марк Твен, Чехов, Сенкевич, Г. Гейне, А. Додэ, Эберс, Тургенев, Гаршин, Короленко, Горький, Гофман, Буссенар, Достоевский, Герцен, Кропоткин, Оскар Уайльд, Гамсун, Джек Лондон, Честертон, Л. Толстой, Л. Андреев, Бунин, Бальмонт, Блок, Брюсов, Андрей Белый. Это далеко не полный список, предстающий со страниц его воспоминаний.

Не берусь перечислять книги по искусству. Первоначальный серьезный интерес к искусству вызвали, по-видимому, композиции Гюстава Доре к Библии в «Родине» и журнальные иллюстрации. Затем удается познакомиться с альбомом «Главные течения Русской живописи» издательства «Гранат». Позже на репетиторские деньги Коля выписывает «Историю русской живописи XIX века» Бенуа и «Историю живописи» Мутера.

Это поначалу стихийное, но интенсивное самообразование и вовлекло его затем в наполненный неуловимой и необъяснимой магией мир прекрасного! В 1905–1906 годах, как раз после окончания Колей Кузьминым «градского» училища, в Сердобске открывают два средних учебных заведения — женскую гимназию и мужское реальное училище. Раньше для поступления в гимназию нужно было отправлять своих детей в Пензу или Саратов, что было и накладно, и еще непривычно для уездного мещанства. Отец, например, возил пятнадцатилетнего Колю в Саратов, однако, для того, чтобы устроить его не в гимназию, а в среднетехническое училище. Правда, родственник, у которого предполагалось жить, внезапно овдовел, его быт разладился, а потому расстроился и замысел.

Итак, появление в Сердобске реального училища в корне меняет многое. В старших классах реалисты стремятся к смене среды, уходят из ставшего тесным мира родителей. Тяга к неизведанному, к иной жизни гонит их за 40 километров на соседнюю узловую станцию Ртищево, посмотреть на скорый «Москва-Саратов», ощутить атмосферу зала I класса, наполняемого на полчаса столичной публикой, купить книжные новинки в киоске «Контрагентство А. С. Суворина».

Так, созревает новый жизненный план — Петербург, Академия художеств, правда, архитектурное отделение, среднее между «художеством» и «инженерией». Выбор этот, результат серьезного домашнего совета, для провинциальных портных дело нешуточное. Среди родственников Коля был первым, кто отважился на подобный шаг.

Вообще говоря, внутреннее самоопределение у моего отца произошло, по-видимому, раньше, когда он, пятнадцатилетний, послал свои виньетки в «Золотое Руно», и хотя они были опубликованы в другом издании, в качестве гонорара он получил номер этого журнала. «Я этот номер весь наизусть помню. Я его сто раз — какое сто, больше! — перелистал, перенюхал, пересмотрел, перечитал, передумал, перемечтал». А в 1909 году два его рисунка выходят в петербургских «Весах». Вспоминая 60 лет спустя, «Круг царя Соломона», главка «Начало пути», имена тех, с кем он оказался рядом в этом журнале, А. Белый, В. Брюсов, Л. Бакст, В. Борисов-Мусатов, Н. Рерих, он пишет: «Я понимал, что принят в очень хорошее общество». Появились уверенность в себе, намерение дерзать дальше, чтобы стать художником. На следующий год он отправляет свои рисунки в петербургский журнал «Аполлон» и получая г от главного редактора письмо с премдложением присылать новые вещи.

Первый блин, однако, комом: Кузьмин не проходит в Академию. Огорчительно, но он не уезжает из Петербурга и до нового года занимается в частной Художественной школе Званцевой, где преподавали K. C. Петров-Водкин и М. В. Добужинский.

На следующий год отец повторяет попытку и попадает сразу в два института: по конкурсу рисунков — в школу Общества поощрения художеств, в класс И. Я. Билибина, и по конкурсу аттестатов — в Политехнический институт, его он, впрочем, через полгода бросает. Одновременно посещает лекции в Институте истории искусств. Это были три чрезвычайно трудных и одновременно очень значимых года. Он входил в профессиональный мир большого искусства, что было невозможно без интенсивного самообразования, без становления независимого творческого «я». Результаты были более чем обнадеживающи, на годовой выставке в школе ОПХ он получил высшую награду — Большую серебряную медаль, и ряд его работ был направлен на Международную выставку в Лейпциг. По рекомендации Билибина его начинают охотно привлекать серьезные петербургские журналы, уже знакомый с ним «Аполлон», где ему поручают сделать виньетки к ожидавшимся новым стихам Н. Гумилева, «Новый сатирикон»... В проспекте «Аполлона»на 1913 год он даже значится среди постоянных сотрудников журнала. Как отмечал позже известный искусствовед М. П. Сокольников, «неожиданным успехом Н. В. Кузьмин был всецело обязан самому себе. Он пришел искусство высокоодаренным самородком, жадно впитывающим культуру»³.

Природа наделила его тонким цветовым зрением, зоркостью и остротой взгляда, незаурядной зрительной памятью. Вот наугад взятые несколько литературных примеров из «Круга паря Соломона»:
Майская ночь на Хопре: «На сиреневом небе поднялась медная луна».
Декабрьский солнечный день: «Розовые просветы между ветвями, на снегу голубые тени».
Позже вечером: «Солнце зашло. Посинели снега. На прозрачном небе появились краски спектра: красная, оранжевая, желтая, зеленая. Потом осталась лишь багряная полоска зари на горизонте. Надвинулись голубые сумерки».
Интерьер: «Столовая была оклеена темно-красными обоями с ковровым узором. В парадном углу висело вместо иконы "Моление о чаше" Бруни, а на стене круглый барометр и два портрета».
Человек: «Вон проследовал деревянной походкой седой генерал с широкими лампасами, на сухих ножках».
Война: «Кружок света выхватывает из тьмы окаменевшие мертвые лица людей, убитых дважды — пулей и холодом. Оскаленные рты покойников совсем белые от инея».
«Блудный сын» Рембрандта: «...как он жалок, бедняга, — эта каторжная бритая шелудивая голова, эти распухшие от трудных скитаний ноги! Рембрандт первый в мире сумел изобразить простое человеческое горе».

Старые ленинградцы говорили мне, что петербургские страницы воспоминаний отца полны таких наблюдений, которые доступны только свежему и острому взгляду. «Петербургские белые ночи столько раз описаны и воспеты, но кто описал черные петербургские дни?»

Можно сказать, что именно Петербург в значительной мере сформировал его характер и мировосприятие. Как пишет М. П. Сокольников, «если бы события еще несколько лет продолжали идти сложившимся порядком, было бы естественным ожидать, что Кузьмин непременно попадет в постоянную орбиту «Мира искусства». Но этому не суждено было осуществиться. Планы и намерения грубо перечеркивает война.

Первую мировую войну он начал поручиком после краткосрочного обучения в Казанском юнкерском училище, затем он командир взвода в саперной роте... Позже, участие в гражданской. Итак, фронт, долгие месяцы в окопах, минные поля и заграждения, переправы через реки, наступления и отступления, длинные пешие версты: Варшава, Рига, Луганск, Ростов, Новороссийск... Друзья-историки принесли мне его офицерское дело: оказалось, что в 1915–1916 годах он трижды награждался военными орденами и был представлен к досрочному производству в штабс-капитаны. Но когда я сообщил ему об этом, он отнесся к этому абсолютно равнодушно. За 60 лет его взгляд на вещи не изменился, вспоминать о войне он не любил.

Летом 1917 года он пробыл в Риге около месяца, их 2-й Сибирский корпус был отведен сюда в резерв. Это был нежданный подарок, кусочек нормальной мирной жизни. Здесь было много книжных магазинов. Купил посмертные издания Л. Н. Толстого, новые стихотворные сборники, немецкие монографии по искусству, толстый французский том «Искусство и красота ». Ходил даже на органные концерты в Домский собор. «Было приятно сидеть среди штатской публики, этих почтенных лютеран, и внимать райским напевам Генделя и Баха». Приобрел ноты «Карнавала» Шумана в надежде подарить кому-нибудь из знакомых, умеющих музицировать. Встретил приятеля по Казани, одного из немногих, с кем в училище можно было отвести душу в разговорах о стихах Блока и Ахматовой, о новых книгах Бунина и Бориса Зайцева, о спектаклях и концертах.

Но оставлена беззаботная штатская Рига. Впереди гражданская война. В 1919 году, весной, когда он приехал из Красной Армии в отпуск в Сердобск, большевики расстреляли в качестве заложников его одноклассников-реалистов, за переход Сердобского полка на сторону белых. Он был взят вместе с ними по ошибке, а потом, за несколько часов до расстрела, отпущен.

Похоже, что несмотря на заполнявшие все бытие военные будни, жил он внутренне только одним. Бог дал ему столь очевидный дар художника и, главное, такую страсть быть им, что уже ничто не могло сбить его с избранного пути. В Риге он приобретает том «Современной русской графики », где С. Маковский и Н. Радлов называют его в числе учеников И. Билибина, «подающих надежды ». Его реакция на это: «В 26 лет все еще только подавать надежды. Пропадает жизнь ни за понюшку табаку. Проклятая война! »

В 1922-м году это нетерпение было еще сильней, чем в 1917-м году. Поэтому, чтобы демобилизоваться из Красной Армии, где он в конце гражданской занимал высокую генеральскую должность, он специально ездил к Луначарскому в Марфино.

И вот, вновь Петроград, учеба в Академии художеств. По внутренней привязанности он выбирает опять Петроград. Но культурная атмосфера, этого города была уже совершенно другая, нежели 10 лет назад, да и выглядело все после фронтового опыта жизни во многом совершенно иначе. И в 1924 году он перебирается в Moскву. Здесь в доме своего близкого приятеля, хормейстера и духовного композитора М. Ю. Шорина он знакомится со своей первой женой Марией Ивановной Петровой, начинающей художницей, незадолго до того школу-студию Н. Рерберга.

Начинается работа в знаменитом «Гудке», где он, кажется, вырезал тот шрифт заглавия, под которым газета выходит до сих пор, сотрудничество в разных издательствах. Первые пять московских лет, с 1924 по 1929 годы, заполненных зачастую прямо-таки поденной работой, были очень важным периодом окончательного самоопределения, он широко экспериментирует в разнообразной технике, включая масло, выбора стиля, приобретения индивидуального языка, утверждения мастера.

Первой заявкой на свое особое место в московском профессиональном сообществе графиков с его устоявшейся иерархией была организация вместе с друзьями и единомышленниками, В. А. Милашевским и Д. Б. Дараном группы «Тринадцать», заявившей о себе в 1929 году как о самостоятельной школе⁴. Это был смелый шаг разных, но в конечном итоге близких по духу тринадцати молодых художников, стремившихся в русле авангардных течений тех лет утвердить современное стилистическое направление в графике, бросив своего рода вызов конкурентам. Среди них ярким лидерским темпераментом выделялся В. А. Милашевский, еще не остывший от своего петроградского круга общения 1920–1923 годов: А. Бенуа, В. Добужинскиий, М. Кузмин, А. Ахматова, В. Ходасевич, О. Форш, Е. Замятин, А. Ремизов, О. Мандельштам, М. Зощенко...

Главная же заявка отца на собственное место в книжной графике, на собственное имя, сделанная в 1933 году, была достойной — «Евгений Онегин». Созвучное стиху изящество рисунка, знание, более того — ощущение онегинской эпохи, тонкая передача всей атмосферы пушкинской поэзии, ее духовности, проникновение в мир дворянской культуры обеспечили ему безоговорочное признание⁵. Позже эти иллюстрации выдержали еще и два десятка зарубежных изданий.

В 1937 году на Всемирной выставке книги в Париже Н. В. Кузьмин получил за «Евгения Онегина» Гран-При и Большую золотую медаль. Помню, в детстве меня поражали размеры красивого картонного диплома 1 метр х 0.5 метра, с вытисненным огромным изображением медали. Самой медали не прислали, ее необходимо было выкупить.

Учитывая год, который стоял на дворе, это не могло сойти ему безнаказанно. Впрочем, он отделался сравнительно легко, «всего лишь» публичным обвинением в формализме, за которым автоматически последовали идеологический остракизм и исключение из зоны официально признанного искусства.

Это была остановка «на полном скаку», повлекшая серьезный личный кризис, со второй половины 30-х годов он надолго замолчал. Тогда же, в конце 30-х, он решает связать свою дальнейшую жизнь с участницей группы «Тринадцать» Т. А. Лебедевой-Мавриной. По-настоящему вернуться к серьезному творчеству отец смог, пожалуй, только в конце войны.

Он делает иллюстрации к «Маскараду» и «Горю от ума», хотя, кажется, что-то утрачено от прежней неуловимой свободы и легкости. Внутренняя эволюция, по-видимому, была неизбежной. И тогда его внимание все более привлекает Лесков, отодвинутый в то время за пределы «магистрального пути развития» русской литературы. Он делает иллюстрации к «Железной воле», «Очарованному страннику», и, наконец, к «Левше» — сначала черно-белые, а затем цветные.

Но Лесков — это совсем другая Россия. Это не только другая эпоха и другой социальный мир — это иная поэтика. Он и здесь не подчинился казенным трактовкам, официальным эстетическим представлениям, отстояв свое видение.

Лишь в последние два десятилетия отца, так и не изменившего своему творческому характеру, настигает волна официального признания, он получает звание заслуженного деятеля искусств, затем народного художника РСФСР и неожиданно для себя избирается членом-корреспондентом Академии художеств СССР.

О творчестве Н. В. Кузьмина бессмысленно рассказывать, его лучше смотреть и читать. У него был еще несомненный дар писателя, хотя дебютировал он в этом качестве очень поздно, в середине седьмого десятка. Тогда легко убедиться не только в том, какой бесспорный талант был дан этому человеку, но и в том, как ответственно он, выходец из весьма скромной среды, им распорядился.

Ибо чтобы посягнуть на иллюстрирование Пушкина и Лермонтова, Грибоедова и А. К. Толстого, Гоголя и Лескова, нужно не только уметь рисовать, но и обладать знаниями и эрудицией профессионального литературоведа (в именном указателе сборника его эссе об искусстве «Давно и недавно» — более 750 позиций!), нужно быть уверенным в своем адекватном постижении мира культуры.

Я долго не осознавал масштаба и значения его таланта, хотя и видел, как ценят его знатоки литературы и книги. Я поражался тому, насколько известно и почитаемо его имя, когда попадал в среду учителей-словесников, особенно вне Москвы. Я еще не понимал тогда, какую колоссальную роль играет эта трехсоттысячная армия в сохранении и поддержании нравственного здоровья общества.

Поводом, побудившим меня начать эти заметки, было намерение журнала «Литература в школе» опубликовать подготовленную учительницей из города Сердобска Г. Н. Есипенко разработку урока «Н. В. Кузьмин — иллюстратор «Левши» Лескова». Я, к сожалению, не знаком лично с Галиной Николаевной и не знаю «изнутри» ее школу. Это бывшее мужское реальное училище, в котором учился отец. Но я знаю такую же соседнюю, ту, что до революции была женской гимназией. Я сам учился в этой школе в 1941–1943 годах. 1 сентября 1941 года нас, учеников, напутствовал ее директор — Г. В. Кузьмин, средний брат отца, две недели спустя ушедший на фронт. А поcеле войны директором этой школы в течение почти 25 лет была его жена Н. C. Юрьева.

Урок Г. Н. Есипенко сделан с большой теплотой и любовью. В этом нет ничего необъяснимого или случайного. Городу Сердобску 300 лет. Когда-то Петр I, возвращаясь из-под Азова, распорядился заложить здесь пост для укрепления юго-восточных рубежей). Живая человеческая связь времен здесь, к счастью, еще не разрушена. Отсюда личное отношение к своим ушедшим землякам как звеньям неразрывной человеческой цепи, связующей вчерашний день с сегодняшним, малую родину с большой и все вместе с единым в пространстве и времени миром русской культуры и российской истории.

¹ Это «Круг царя Соломона», «Наши с Федей ночные полеты», «Рассказы о прошлом», объединенные затем в книге «Страницы былого», Москва, 1984 год. Последнее издание вышло в издательстве «Книга» в 1990 году под общим названием «Круг царя Соломона»
² Сюда относится «Штрих и слово», Ленинград, 1967 год, переизданное затем с другим составом иллюстраций под названием «Художник и книга», Москва, 1985 год. Этот цикл был включен в более обширный сборник «Давно и недавно», Москва, 1982 год
³ Сокольников М. П. «Н. В. Кузьминraquo;, Москва, 1947 год; Сокольников М. П. «Н. В. Кузьминraquo;, Москва, 1964 год
⁴ Немировская М. А. «Художники группы Тринадцать», Москва, 1986 год; Милашевский В. А. «Вчера, позавчера...», Ленинград, 1972 год, Москва, 1989 год; Кузьмин Н. В. «Давно и недавно», Москва, 1982 год
⁵ Ощущение духа дворянской усадьбы связано и с подростковыми впечатлениями от дворца «бриллиантового» князя А. Б. Куракина, имение Куракино расположено недалеко от Сердобска