Разоренное гнгѣздо
Въ 80-хъ годахъ XVIII столѣтiя князь Сергѣй Федоровичъ Голицынъ, генералъ-маiор и бывшiй флигель-адъютантъ Екатерины II, купилъ въ Саратовской губернiи громадное, живописно расположенное на высокомъ берегу Хопра, имѣнiе Зубриловку и три года подрядъ простоялъ въ немъ на безсмѣнныхъ квартирахъ съ двадцати-четырехъ эскадроннымъ Смоленскимъ драгунскимъ полкомъ, которымъ онъ командовалъ.
Когда полкъ перемѣнилъ стоянку, Зубриловка славилась по всему околотку роскошнымъ барскимъ каменнымъ домомъ, съ двумя флигелями; великолѣпною церковью, построенною, по старинному обычаю русскихъ помѣщиковъ, какъ разъ противъ дома, чуднымъ паркомъ, цвѣтниками, оранжереями, — всѣмъ тѣмъ, однимъ словомъ, что могла себѣ тогда позволить ничѣмъ не стѣсняемая прихоть богача и знатнаго русскаго барина, имѣвшаго, къ тому же, въ своемъ распоряженiи безплатныя рабочiя руки.
Пользоваться для своихъ надобностей солдатскимъ трудомъ, которому, по всѣмъ вѣроятiямъ, и обязаны всѣ постройки Зубриловки, ни для кого въ тѣ времена не считалось зазорнымъ.
О первыхъ годахъ жизни Голицыныхъ въ ихъ новомъ помѣстьѣ мы никакихъ свѣдѣнiй не имеемъ; очевидно, однако, что они могли тамъ жить только изрѣдка, такъ какъ князь Сергѣй Федоровичъ отдавалъ много времени службѣ.
Въ 1788 году онъ участвовалъ въ осадѣ Очакова, а въ 1791 году, командуя частью Дунайской армiи, во время Турецкой войны, подъ начальствомъ князя Репнина, способствовалъ взятiю Мачина, за что, между прочимъ, былъ награжденъ орденомъ Георгiя второй степени.
Вообще, по службѣ, Голицынъ подвигался быстро, чему не мало способствовали отчасти его личныя качества, главнымъ же образомъ его родство с фельдмаршаломъ графомъ Захаромъ Чернышевымъ и княземъ Потемкинымъ, на племянницѣ котораго, Варварѣ Васильевнѣ Энгельгардтъ, онъ былъ женатъ въ 1779 году.
Въ 1791 году, то есть 43-хъ лѣтъ, онъ уже былъ генералъ-поручикомъ, увѣшаннымъ всевозможными орденами и Императрица Екатерина II продолжала ему явно показывать свое благословенiе.
При Императорѣ Павлѣ, Голицынъ, подобно многимъ другимъ, то пользовался милостью, то вдругъ, безъ всякой видимой причины, былъ высылаемъ въ деревню.
Такъ, черезъ мѣсяцъ по вступленiи своемъ на престолъ 24 декабря 1796 года, Павелъ вызвалъ его въ Петербургъ, назначилъ командиромъ батальона генералъ-адьютанта Татищева въ Преображенскомъ полку и, повидимому, поручилъ ему даже временное командованiе самымъ полкомъ, а черезъ полгода 10 августа 1797 года отпустилъ въ отставку, приказавъ передать полкъ Аракчееву.
Съ этихъ поръ, то есть съ 1797 года, мы имѣемъ уже болѣе подробныя свѣдѣнiя какъ о всей семьѣ Голицыныхъ, такъ и о жизни ихъ въ Зубриловкѣ, благодаря, главнымъ образомъ, воспоминанiямъ Ф. Ф. Вигеля, человѣка имъ очень близкаго, и часто и подолгу жившаго у нихъ въ деревнѣ.
Получивъ отставку, князь рѣшилъ обосноваться въ другомъ своемъ имѣнiи Казацкомъ, Кiевской губернiи, перешедшимъ къ нему отъ Потемкина за женой и отправился туда, на долгихъ, черезъ Зубриловку, въ сопровожденiи оркестра изъ сорока музыкантовъ и цѣлаго общества друзей и приживальщиковъ, съ которыми по дорогѣ устраивалъ роскошныя пиршества.
Между прочимъ, въ числѣ прiѣхавшихъ тогда вмѣстѣ съ княземъ въ Зубриловку друзей, былъ, въ качествѣ наставника его дѣтей и личнаго его секретаря, Иванъ Андреевичъ Крыловъ.
Его необычайная лѣнь и сонливость послужили темой нескончаемыхъ разсказов и анекдотов, передававшихся въ семьѣ Голицыныхъ изъ поколѣнiя въ поколѣнiе до самаго послѣдняго времени.
Вотъ два изъ нихъ наиболѣе типичные.
До князя Голицына дошло какъ то разъ, что гость его, для облегченiя себя от зноя, днемъ ложится въ постель, раздѣвшись до нага.
Князь захотѣлъ въ шутку его пристыдить и вошелъ къ нему, когда онъ только что расположился именно такимъ образомъ.
Крыловъ до того переконфузился, что выскочилъ голымъ изъ постели и, сѣвъ у письменнаго стола, сталъ увѣрять, что это случилось съ нимъ въ первый разъ.
Разсказываютъ также, что, однажды убѣгая отъ комаровъ, Иванъ Андреевичъ взобрался на колокольню, гдѣ и былъ найденъ тщетно и долго искавшими его дѣтьми — спящимъ подъ колоколами; шалуны разбудили своего наставника звономъ въ набатъ.
Въ 3убриловкѣ князь оставался, вѣроятно, не болѣе мѣсяца, и позднею осенью прiѣхалъ въ Казацкое.
Тамъ онъ прожилъ нѣсколько лѣть, отлучившись только въ декабрѣ 1798 года, когда былъ назначенъ командиромъ корпуса въ той безкровной войнѣ, которую Павелъ предпринялъ для подавленія во Франціи «революціонной заразы».
Но командовалъ онъ корпусомъ недолго, такъ какъ уже черезъ мѣсяцъ Императоръ приказалъ ему опять подать въ отставку и выслалъ снова въ деревню.
При вступленіи на престолъ Александра I, Голицынъ былъ назначенъ инспекторомъ лифляндской инфантеріи и генералъ-губернаторомъ Прибалтійскаго края, гдѣ и пробылъ до 1804 года, когда, на этотъ разъ уже по собственному желанію, вновь оставилъ службу.
Онъ вышелъ въ отставку полнымъ генераломъ въ Андреевской лентѣ.
Такимъ онъ и представленъ на портретѣ, написанномъ неизвѣстнымъ художникомъ въ характерной манерѣ XVIII и начала XIX вѣковъ.
Размѣры портрета сообразовывались въ то время съ значительностью изображеннаго на немъ лица, особенно подробно выписывались аксессуары и тщательно избѣгались однотонные фоны, всегда украшавшіеся мебелью, архитектурой или пейзажемъ.
Портретъ исполненъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, въ промежутокъ времени между 1802 годомъ, когда Голицынъ получилъ свою послѣднюю награду, и 1804 годомъ, когда онъ вышелъ въ отставку.
Князь изображенъ въ полной формѣ и мантіи, опоясанный шарфомъ, съ цѣпью Андрея Первозваннаго на шеѣ.
Онъ стоитъ въ полъоборота и придерживаетъ одной рукой шпагу, лежащую на столѣ, около орденовъ и шляпы съ плюмажемъ, а другой — подымаетъ, подбоченившiсь, мантію, падающую живописными складками на полъ.
Спокойная увѣренность позы, бдагородство осанки, прямой и открытый взглядъ еще молодыхъ, сравнительно съ возрастомъ, глазъ и мягкое выраженіе лица — все это болѣе или менѣе соотвѣтствуетъ тому, что передаетъ о немъ Вигель.
«Князь, — говоритъ онъ, — былъ маленькаго роста и плотнаго тѣлосложенія; въ немъ билось истинно-русское сердце, онъ былъ наружности пріятной, добръ, уменъ и храбръ.
Страсти его были молодецкія и благородство души неимовѣрное».
неизвѣстный художникъ, портретъ С. Ф. Голицына
|
Нѣсколько позже, повидимому, написанъ портретъ его жены, Варвары Васильевны, которую ея дядя Потемкинъ называлъ «Улыбочкой», а Державинъ — «Златовласой Плѣнирой».
«Твоя супруга златовласа
Плѣнира сердцемъ и лицомъ»,
говоритъ о ней поэтъ, обращаясь къ ея мужу въ своемъ извѣстномъ, и для нея же написанномъ, стихотвореніи «Осень во время осады Очакова».
Что касается ея наружности, то, судя по миніатюрѣ, находящейся нынѣ въ собраніи Великаго Князя Николая Михайловича и воспроизведенной въ его изданіи, она въ молодости, дѣйствительно, должна была быть миловидна, но едва ли эти восторженные о ней отзывы соотвѣтствовали когда либо дѣйствительности, въ отношеніи сердечныхъ ея качествъ.
Iоганнъ Баптистъ Ла́мпи, портретъ В. В. Голицыной
|
Вигель, видѣвшій ее, правда, уже въ зрѣлыхъ лѣтахъ, описываетъ ее совершенно иначе.
«Сильныя страсти, — говоритъ онъ, — коихъ вслѣдствіе дурного воспитанія она никогда не умѣла обуздывать, дали ея лицу весьма непріятное выраженіе; она чрезвычайно любила власть, и горе тому, кто, возбудивъ ея гнѣвъ, не спѣшилъ покорностью смягчить его.
Разсказывали ужасы: будто бы одинъ разъ она пріятельницу свою, помѣщицу Швелеву, у себя же въ гостинной при всѣхъ таскала за волосы; будто бы дорогой, измучившись отъ неисправности, въ которой она находилась, она среди поля при себѣ велѣла разложить сопровождавшаго ее засѣдателя и высѣчь плетьми».
Наконецъ, однажды, она даже пригрозила розгами самому Вигелю, гостившему у ней же въ Зубриловкѣ.
«Да знаешь ли ты, что ты у меня въ рукахъ, — закричала она, разсердившись на него, — Знаешь ли, что я могу съ тобой сдѣлать?
Могу велѣтъ разложить тебя и высѣчь».
И Вигель, считая ее, несмотря на его зрѣлый уже возрастъ, способной исполнить эту угрозу, собирался въ тотъ же день покинуть негостепріимный, на этотъ разъ, Зубриловскій кровъ.
Приходится, такимъ образомъ, вѣрить скорѣе ему, когда онъ увѣряетъ, что «съ такимъ нравомъ княгинѣ нелегко было жить въ обществѣ», чѣмъ восторженному отзыву Державина.
Во всякомъ случаѣ, на портретѣ, «Улыбочка» и «Златовласая Плѣнира» успѣла уже обратиться въ дородную, обрюзгшую, слишкомъ сорокалѣтнюю женщину, одѣтую съ небрежностью никогда не выѣзжающей изъ своего имѣнія помѣщицы и, очевидно, давно забывшую всю свою прежнюю красоту и изящество, слѣдовъ которыхъ оставалось къ этому времени уже мало.
И, быть можетъ, именно для того, чтобы чѣмъ нибудь ее выдѣлить изъ безчисленой толпы ея «угодннцъ» — уѣздныхъ Саратовскихъ помѣщицъ, отъ которыхъ она, ни по наружности, ни по одеждѣ, ничѣмъ вѣроятно не отличалась, неизвѣстный художникъ изобразилъ ее съ нѣсколько властно протянутой рукой и украсилъ фонъ ея портрета громадной колонной, на пьедесталѣ которой трубятъ мускулистые фавны.
Таковы были первые владѣльцы Зубриловки, окончательно въ ней поселившіеся, послѣ отставки князя, въ 1804 году и переѣзжавшіе съ тѣхъ поръ только на зиму въ Москву.
Жили, повидимому, Голицыны и въ городѣ и въ деревнѣ, не стѣсняясь средствами, широко и открыто.
«Славное мнѣ показалось тамъ житье, — пишетъ Вигель, посѣтившій впервые Зубриловку въ 1805 году, — оно напомнинало, какъ богатые и знатные баре живали встарину, — всего вдоволь, столъ изобильный, сытный в вкусный, прислуга многочисленная 600 дворовыхъ, ворота настежь: сосЪди, мелкіе дворяне такъ и валятъ, но, не обременяя собой, предовольны, когда хозиннъ скажетъ имъ привѣтливыхъ слова два, три».
Послѣ смерти князя Сергѣя Федоровича въ 1810 году въ городѣ Тарнополѣ въ Галиціи, гдѣ онъ незадолго передъ тѣмъ, вновь призванный на службу, получилъ командованіе арміей, Зубриловка перешла къ его сыну Федору Сергѣевичу, человѣку веселому и свѣтскому, пріобрѣвшему «тотъ хорошій тонъ», по словамъ Вигеля, «который одаренному умомъ даетъ такъ много средствъ его выказывать, а неимущему, скрывать его недостатки».
Цѣлью жизни онъ избралъ себѣ наслажденіе и въ достиженіи этой цѣли ему часто помогала его женитьба на княжнѣ Аннѣ Александровнѣ Прозоровской, которая принесла ему громадное состояніе въ 14.000 душъ, весьма скоро и довольно безтолково имъ разстроенное.
«Отъ великолѣпія Двора, — говоритъ про него тотъ же Вигель, Голицынъ былъ егермейстеромъ и начальникомъ егермейстерской конторы съ 1817 по 1825 годы, — по временамъ отдалялся онъ, чтобы мѣнять ихъ на пышность собственнаго великокняжескаго жилья.
Ему хотѣлось, чтобы замокъ его походилъ на Павловскій дворецъ и онъ его передѣлывалъ самымъ великолѣпнымъ образомъ съ большимъ вкусомъ и роскошью... пруды обращалъ въ рѣчки, для открытія видовъ дѣлалъ просѣки въ такихъ мѣстахъ, гдѣ лѣсъ цѣнится золотомъ, однимъ словомъ знатнымъ образомъ куралесилъ».
Иногда Федоръ Сергѣевичъ устраивалъ въ Зубриловкѣ роскошныя празднества.
Объ одномъ изъ нихъ, состоявшемся 13 мая 1814 года, въ день рожденія Рибопьера, близкаго его друга, до насъ дошли слѣдующія подробности.
Оказывается, что, несмотря на то, что Федоръ Сергѣевичъ на такія празднества денегь не жалѣлъ, къ нему на этотъ разъ пріѣхали только немногіе изъ приглашенныхъ.
Въ числѣ гостей, которыхъ тѣмъ не менѣе собралось 6олѣе пятидесяти, были и нѣсколько плѣнныхъ французскихъ офицеровъ.
Одинъ изъ нихъ, полагая, что Россія раздѣлена подобно Германіи на мелкія княжества, совершенно искренно считалъ себя въ гостяхъ у владѣтельнаго герцога.
Вечеромъ вся Зубриловка и всѣ сосѣдніе пригорки и рощи были роскошно иллюминованы и вездѣ раздавались веселыя пѣсни всевозможныхъ представителей разнообразныхъ европейскихъ народовъ, набранныхъ изъ плѣнныхъ солдатъ разбитой Наполеоновской арміи.
Въ нѣсколькихъ мѣстахъ были поставлены щиты, на которыхъ красовались надписи: «19 марта и 13 мая» — свобода Европы в рожденіе Рибопьера.
Не смотря однако на широкій размахъ князя Федора Сергѣевича и устраиваемыя имъ празднества, онъ жилъ у себя въ имѣніи довльно уединенно, пробавляясь лишь обществомъ наемныхъ иностранцевъ и иностранокъ, благодаря, главнымъ образомъ, характеру жены, оттолкнувшей отъ себя своею надменностью все мѣстное общество.
Неудивительно поэтому, что изъ наиболѣе постоянныхъ Зубриловскихъ гостей того времени Вигель называетъ намъ только двухъ: брата Федора Сергѣеввча, Пензенскаго губернатора, князя Григорія Голицына и его прелестную жену Екатерину Ивановну, урожденную графиней Сологубъ.
Дошедшія до насъ свѣдѣнія о ихъ характерѣ и личности обрисовываютъ ихъ самихъ и ихъ эпоху настолько своеобразно, что заслуживаютъ особаго упоминанія.
Князь Григорій Годнцынъ былъ, какъ оказывается, большимъ самодуромъ и стремился подражать Людовику XIV, разыгрывая изъ себя въ Пензѣ владѣтелную особу.
Въ подражаніе Королю-Солнцу, онъ, между прочимъ, несмотря на то, что искренно любилъ и уважалъ жену, и оставался всю жизнь ей вѣренъ, завелъ себѣ двухъ мнимыхъ и уже пожилыхъ «метрессъ», одну изъ которыхъ прозвалъ Монтеспанъ, а другую Ла-Валльеръ, причемъ заставлялъ жену умышленно показывать обѣимъ этимъ дамамъ чрезвычайную холодность.
Послѣдняя изъ нихъ, Ла-Валльеръ, отличалась своей удивительной незлобливостью и оставила послѣ себя знаменитую фразу.
Когда какъ то разъ стали при ней говорить о человѣкѣ, уличенномъ въ отцеубійствѣ, она только воскликнула: «ахъ, какъ онъ дурно сдѣлалъ»!
Не довольствуясь, однако, подражаніемъ Людовику XIV, князь взялъ себѣ за образецъ и царя Давида и въ соотвѣтствующемъ одѣяніи распѣвалъ иногда псалмы на мотивы: «При долинушкѣ стояла» или «Lison dormoit dans un bocage», аккомпанируя себѣ на арфѣ.
Въ немъ не было, увѣряетъ Вигель, «ни искры чувства, ни капли разсудка».
Въ противоположность мужу, княгиня Екатерина Ивановна оставила послѣ себя замѣчательную память.
И Вигель, в Державинъ сходятся въ восторженныхъ о ней отзывахъ.
«Она была изъ числа тѣхъ женщинъ, — пишетъ Вигель, — кои, къ чести прежняго времени и къ стыду настоящаго, встрѣчались тогда чаще чѣмъ нынѣ.
Пріятности ея лица были ничто, въ сравненіи съ ея скромной любезностью: не покидая земли она все казалась по дорогѣ къ небу и если бы могла быть убыль въ ангелахъ, то я увѣренъ, что изъ такихъ существъ дѣлали бы ихъ новый наборъ».
А вотъ какъ ее воспѣваетъ въ 1799 году, когда ей было всего 14 лѣтъ, гостившій въ деревнѣ у ея родителей, Державинъ, называя ее «жидовочкой», потому что она, перерядясь какъ то разъ, изъ шутки, въ еврейское платье, поднесла ему застрѣленныхъ бекасовъ:
«Желалъ 6ы вѣкъ я быть съ жидовочкой прекрасной...
Талантовъ тысячью и прелестьми плѣняясь»...
И дѣйствительно, отъ ея милаго лица, обрамленнаго типичной современной прической и ея слегка наклоненной головки, съ добрымъ, кроткимъ взглядомъ, какъ будто затуманеннымъ облакомъ задумчивой грусти, вѣетъ обаяніемъ такой безконечной женственной прелести, что слова Вигеля и Державина не кажутся преувеличеннымя.
Возвращаясь къ князю Федору Сергѣевичу, упомянемъ еще объ одномъ его качествѣ, имѣющемъ, именно для насъ, особое значеніе.
По сохранившимся, и до сихъ поръ, въ семьѣ Голицыныхъ преданіямъ, онъ былъ любителемъ и знатокомъ искусства и собралъ большое количество художественныхъ вещей.
Хотя, Вигель его поняманія въ искусствѣ не признаетъ, говоря даже, наоборотъ, что онъ ровно ничего въ немъ не смыслилъ, но прибавляетъ, однако, что «онъ былъ одаренъ необычайнымъ вкусомъ и что касается до внутренняго расположенія комнатъ и убранства ихъ всѣми драгоцѣнными бездѣлками, то на вымыслы въ этомъ родѣ былъ настоящій геній».
Оба эти отзыва не такъ противорѣчатъ другъ другу, какъ это можетъ показаться съ перваго взгдяда.
Онъ могъ дѣйствительно ничего не понимать въ произведеніяхъ искусства, и, ненсмотря на это, быть страстнымъ ихъ собирателемъ, чему мы и въ настоящее время видимъ не мало примѣровъ.
Весьма вѣроятно, такимъ образомъ, что всѣ сохранявшіеся въ Зубриловкѣ художественные предметы, состоявшіе преимущественно изъ картинъ, миніатюръ, фарфора, мрамора и бронзы, собраны именно имъ.
Послѣ смерти Федора Сергѣевича 12 января 1826 года 3убриловкой владѣлъ нѣкоторое время одинъ изъ его младшихъ сыновей Давидъ, по трагической кончинѣ котораго, онъ утонулъ при какой то переправѣ, имѣніе перешло къ его брату, старшему сыну Федора Сергѣевича, Адександру Федоровичу, 1810–1863 годы, получившему отъ матери, какъ отъ послѣдней въ родѣ, имя Прозоровскихъ, а послѣ него — къ единственному его сыну, князю Александру Александровичу Прозоровскому-Голицыну, который владѣетъ ею и въ настоящее время.
До самыхъ послѣднихъ дней своего существованiя Зубриловская усадьба сумѣла поддержать заслуженную еще при князѣ Сергѣѣ Федоровичѣ славу необычайнаго боагоустройства и роскоши.
Очевндно перестроенная, и уже въ Александровскомъ стилѣ, съ нѣкоторыми, однако, остатками Екатерининской эпохи, она гордо возвышала свои бѣлыя съ колоннами стѣны,украшенныя характернымн барельефами временъ Первой Имперіи надъ тѣнистою эеленью громаднаго, въ 75 десятинъ, къ ней прилегавшаго парка.
Окружавшіе ее со всѣхъ сторонъ дубовые лѣса, съ проведенными въ нихъ впослѣдствіи дорогами, горы и пригорки, долины и ущелья, «наполненные родниками, которые вырываются изъ нихъ сильно бьющими ключами» — вся эта живописная и столь рѣдкая у насъ, особенно въ средней полосѣ, красота волнообразныхъ и лѣсистыхъ мѣстностей заставила еще Вигеля называть Зубриловку Эдемомъ.
Въ полномъ, повидимому, соотвѣтствіи съ этою великолѣпною ея внѣшностью было и внутреннее убранство усадьбы.
Громадные размѣры ея высокихъ покоевъ и залъ скрадывались незамѣтно и привѣтливо въ умѣломъ ихъ убранствѣ мебелью, картинами, вещами и растеніями — во всей этой уютной домовитости стараго жилья.
И хакъ во всякомъ, давно насиженномъ, углу — и мебель, и вещи, и картины, и растенія казались такими неприкосновенными, такими строго неподвижными, точно они навѣки приросли къ ими излюбленному мѣсту.
Въ Зубриловкѣ было много красивыхъ вещей, и ихъ было еще больше до перваго ея, мирнаго, погрома, произведеннаго княземъ Константиномъ Федоровичемъ, однимъ изъ сыновей Федора Сергѣевича, увезшимъ оттуда въ свое имѣніе цѣлые вороха мебели и произведеній искусства, вѣроятно въ то вреия, когда имѣніе послѣ смерти его брата Давида переходило во владѣніе къ старшему его брату Александру.
Но и то, что онъ въ ней оставилъ или захватить съ собой не могъ, предстевляло немалую художественную цѣнность.
Одной изъ лучшихъ вещей Зубриловской усадьбы всегда считалась бронзовая ваза эпохни Возрожденія, по преданіямъ работы ученика Микеланджио Jean de Douai, столь впослѣдствіи прославившагося подъ именемъ Jean de Bologne.
Отъ нея, послѣ разгрома Зубриловки не осталось и самаго незначительнаго обломка и мы знаемъ только, что она имѣла форму кувшина, что ручкой ея служилъ нагнувшійся надъ женской фигурой сатиръ и что по бокамъ ея были барельефы миѳологическаго содержанія.
Интересна была также коллекція фарфора, развѣшанная и разложенная въ самомъ живописномъ разнообразіи по стѣнамъ и буфетамъ столовой.
Собиралась она повидимому безъ всякой опредѣленной системы, что доказываетъ, бытъ можетъ, наиболѣе наглядно справедливость отзыва Внгеля о княэѣ Федорѣ Сергѣевичѣ.
Тутъ былъ н Саксъ, начиная оть бѣлыхъ съ тонкими ажурными бортами тарелокъ до нѣжныхъ сервизовъ Марколини съ ихъ восхитительной миніатюрной отдѣлкой жанровыхъ сценъ, — и Вѣнскій, и Берлинскій фарфоръ.
Были и образчики королевской Севрской фабрвки — двѣ великолѣпныя темносинія вазы, «bleu de roi», одного изъ тѣхъ трехъ цвѣтовъ, который вмѣстѣ съ голубымъ «bleu turquoise» и розовымъ «Dubarry» доставили этому фарфору всемірно извѣстную славу.
Было также и нѣсколько китайскихъ старинныхъ блюдъ, одни изъ фарфора, другія изъ эмали.
И отъ фарфора, какъ и отъ бронзовой вазы, тоже не осталось и обломка.
Но главною гордостью владѣльцевъ Зѵбриловки была галерея ихъ предковъ.
Окруженные художниками привычными фиміамами лести, горделиво и чинно стояли здѣсь рядомъ и великіе сподвижники Петра, и блестящіе вельможи Екатерины, и служивые люди Павла и Александра, связанные между собой узами родства, знакомства или дружбы, — придворные и военные, кавалерственныя дамы и фрейлины, всѣ въ живописныхъ и разнообразныхъ костюмахъ и парадныхъ уборахъ.
Здѣсь была вся старая, до-Петровская, знать, обновленная брачными союзами съ людьми новыми, созданными переворотомъ Петровскаго преобразованія и поднявшимися по службѣ или близости къ Петру: Чернышевы, дѣти деньщика Петра, и Румянцевы, породнившіеся съ Голицыными, Суворовы — съ Прозоровскими, Волконскіе, Воронцовы, Сумароковы, Браницкіе, Строгановы, Нарышкины, Литта, Рибопьеры, Юсуповы, Бестужевы-Рюмины, однимъ словомъ, — чуть не весь восемнадцатый вѣкъ и все начало девятнадцатаго.
Самое почетное мѣсто отведено было, конечно, непосредственной семьѣ основателя Зубриловки и его прямому потомству.
Такихъ портретовъ было множество, особенно среди миніатюръ.
И тутъ мы узнали 6ы и «надменную» Анну Александровну, въ нѣсхолькихъ видахъ, а особенно на портретѣ, пнсанномъ Фогеоемъ , въ 1810 году, — съ бѣлымъ перомъ на беретѣ, и прелестную «Жидовочку», и «Златовласую Плѣниру», еще молодой, и ея сестру, очаровательную графиню Екатерину Скавронскую, впослѣдствіи Литта, самую красивую и любимую племянницу Потемкина, которую Сегюръ называлъ «головкой амура», князь П. Циціановъ — «ангеломъ во плоти», а льстивый Державинъ — «магнитомъ очей» и «зарей безъ тучъ».
Большинство изъ этихъ портретовъ исполнены были неизвѣстными художниками.
Но были миніатюры и портреты и съ подписями знаменитыхъ мастеровъ, какъ, напримѣръ, изъ миніатюристовъ: Ритта, князь Волконскій, Рокштуля, граф Михаилъ Семеновичъ Воронцовъ, и Тангермана, княгиня А. А. Голицына, — а изъ портретистовъ: Токе, граф А. П. Бестужевъ-Рюминъ, государственный канцлеръ, Левицкаго, фельдмаршалъ Прозоровскій, Вуаля, Великая Княгиня Марія Ѳеодоровна, Молинари, княгиня Е. Голицына и другiя.
Были также портреты и выдающагося историческаго интереса, или по времени ихъ выполненія, еще при Петрѣ, напримѣръ, — комнатнаго стольника князя И. А. Голицына, брата дядьки Петра, фельдмаршала Петровскаго времени, князя М. М. Голицына, княгини А. П. Голицыной, урожденной Прозоровской, князя Ф. Л. Волконскаго, — или по значенію изображенныхъ на нихъ лицъ: свѣтлѣйшаго Потемкнна, двѣ миніатюры, князя М. Н. Волконскаго, главнокомандующаго въ Москвѣ при Екатеринѣ, громадный портретъ во весь ростъ, графа Ю. П. Литта и так далѣе.
Всѣхъ портретовъ и миніатюръ было около полутораста.
Портретная галерея помѣщалась въ широкой, длинной, сильно освѣщенной залѣ, въ стилѣ Первой Имперіи.
Выступавшія изъ ея гладкихъ, бѣлыхъ стѣнъ прямоугольныя и строгія колонны вѣнчались такимъ же гладкимъ карнизомъ, поддерживавшимъ восхитительный куполъ, весь росписанный фресками въ столь излюбленномъ въ тѣ времена классичесскомъ вкусѣ, съ богами Олимпа и группами Римлянъ въ хитонахъ и тогахъ.
И лучшаго мѣста для предковъ владѣльцевъ Зубриловки найдти было трудно.
Строгимъ портретамъ всѣхъ этихъ важныхъ и чинныхъ людей и надлежало, именно, висѣть только здѣсь, въ этобѣлой, холодной и пустынной залѣ, въ торжественной обстановкѣ Имперіи, подъ живописнымъ покровомъ могучаго Рима и его величавыхъ боговъ.
Но въ Зубриловкѣ была зала еще лучше портретной, если не по собранію произведеній искусства, то по своей удивительной гармоніи и цѣльности.
Это была сосѣдняя, круглая зала, въ стилѣ Людовика XVI.
Ея гдадкія, облицованныя подъ мраморъ, полукруглыя стѣны окаймлены были узкими лентами лѣпного, изъ розетокъ, бордюра.
По обѣимъ ея сторонамъ были раслоложены двѣ глубокія ниши; стройныя колонки поддерживали ихъ легкіе, изящные своды, съ верхушекъ которыхъ фестонами и гирдяндами падали сплетенные листья и цвѣты.
Въ одной изъ этихъ нишъ, среди мраморныхъ вазъ, бюстовъ, барельефовъ и статуй, стояла мраморная группа цѣлующихся Амура н Психеи, вѣроятно копія съ Кановы, въ другой манерный пастушокъ «россійскаго Буонаротта», Кордовскаго.
Наверху, надъ бордюрами и нишами, между закругленными рядами завитковъ и бусъ, лентообразныхъ пальметъ и акантовыхъ листьевъ, легко и красиво обѣгалъ кругомъ залы затѣйливый фризъ, обвивавшій ее всю своими гибкими и нѣжными усиками.
А по самой ея серединѣ, надъ группой цвѣтовъ и растеній, виcѣла прелестная бронзовая люстра временъ Первой Имперіи, строгая компановка которой незамѣтно смягчалась вѣнчавшей ее стильной и — удивительно для этого времени — полной движенія и жизни фигурой богини съ чашей въ рукахъ.
Всегда кокетливая и нарядная, вся въ цвѣтахъ и тропическихъ растеніяхъ, эта красавица-зала была бы совершенно безупречна, если бы не стоявшая въ ней современная мебель, вносившая въ граціозное воплощеніе изящнаго вѣка непримиримое противорѣчіе.
По своему внутреннему убранству, она производила впечатлѣніе обыкновенной гостиной, вышедшей изъ рукъ не обладающаго вкусомъ, посредственнаго, мебельщика, — по чудной своей стройности и строгой гармоніи линiй, это была очаровательная греза восемнадцатаго вѣка, оставленная на пямять двадцатому.
Въ такой обстановке прожили болѣе столѣтія четыре поколѣнія владѣльцевъ Зубриловки, никогда не помышляя о предстоявшемъ ей ужасающемъ концѣ, на возможность котораго рѣшительно ничто не указывало.
Даже жгучіе вопросы земли и безработицы не имѣли въ Зубридовкѣ того остраго характера, которыми могло 6ы объясниться безуміе готовившагося варварства.
Зубриловскіе крестьяне были вполнѣ обезпечены душевымъ надѣломъ и сами мало обрабатывали землю, отдавая ее въ аренду сосѣдямъ и занимались преимущественно отхожими промыслами: въ усадьбѣ, гдѣ они зарабатывали ежегодно до 12 тысячъ, у сосѣдей или въ городѣ, въ качествѣ прислуги.
Не оставили желать ничего лучшаго и отношенія ихъ съ помѣщиками, которые, особенно за послѣднюю четверть столѣтія, занимаясь благотворительностью въ самомъ широкомъ и разумномъ смыслѣ этого слова, дѣлали все, что отъ нихъ зависѣло, чтобы придти на помощь несчастнымъ и нуждающимся.
И въ этомъ послѣднемъ отношеніи, какъ во всѣхъ остальныхъ, Зубриловка далеко опередила сосѣдей.
Въ ней были: больница и два пансіона, мужской и женскій, — для дворянъ, и безплатная больница на 20 кроватей, такой же родильный домъ на 5 кроватей, школа на 80 учениковъ, богадѣльня на 12 старухъ и ясли, — для крестъянъ.
Трудно казалось 6ы и требовать большаго, но... къ несчастію для Зубриловки, всѣ послѣдніе годы до погрома, — въ ней и въ ея окрестностяхъ проживало много дачниковъ, изъ учащейся молодежи...
Началась пропаганда.
Она медленно подтачивала все, что ей встрѣчалось по пути, ползла и расползалась по деревнямъ и по селамъ, по дорогамъ и нивамъ, извиваясь, прячась и крадучись, уязвляла незамѣтно своимъ жаломъ и молодого и стараго, оставляя за собой сомнѣнія и желанія, страсти и надежды, пробуждая именемъ Бога и Царя въ непроглядномъ мракѣ мужицкаго разума всегда въ немъ дремлющія вожделѣнія къ землѣ и наживѣ, — и достигла наконецъ своей цѣли.
Погромъ Зубриловки былъ назначенъ на 19 октября 1905 года.
Во главѣ толпы шелъ крестьянинъ сосѣдняго села Изнаира, бѣлый какъ лунь старикъ, съ четырьмя сыновьями, владѣвшiй 100 десятинами земли; за нимъ слѣдовали 12 телѣгъ для нагрузки ограбленнаго добра.
Старикъ шелъ увѣренною поступью, держа икону въ рукахъ, въ твердомъ убѣжденiи, что исполняет волю Царя, повелѣвшаго въ три дня уничтожить и ограбить всѣ сосѣднiя помѣстья.
При переходѣ рѣки Хопра, къ толпѣ присоединилась вся Зубриловская молодежь и пошла тоже на усадьбу.
Погромъ начался съ виннаго подвала, изъ котораго выкатывались бочки одна за другой и тутъ же распивались.
Когда все вино было выпито, озвѣрѣвшая стихiйная толпа ворвалась въ одинъ изъ флигелей и, обливъ мебель керосиномъ и обсыпавъ ее порохомъ, подожгла, а когда толстыя старыя стѣны не хотѣли загораться, устроили сквознякъ.
Тогда пламя бурно охватило весь флигель.
Покончивъ съ флигелемъ, толпа ринулась на главный домъ и точно такимъ же образомъ подожгла и его, а пока огонь разгорался, начала частью грабить, частью молотками и ломами разбивать въ мелкiе куски всю мебель, бронзу, фарфоръ и разрывать въ клочки всѣ картины и портреты, уничтожая все безъ разбора, что попадалось ей въ глаза, въ какомъ то безсмысленномъ и безпощадномъ изступленiи.
Громадное багровое зарево освѣщало эту оргiю разрушенiя…
Вскорѣ покончили и съ домомъ, — рухнули его крыша, его полы и потолки, и своею тяжестью пробили своды нижняго этажа.
Начался разгромъ другого флигеля, оранжерей, сараевъ и конюшенъ, а когда и отъ нихъ ничего не осталось, толпа бросилась на больницу и только тут была остановлена слишкомъ поздно подоспѣвшими войсками.
Такъ была разорена одна изъ нашихъ замѣчательныхъ старинныхъ усадебъ, и долго еще на томъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда красовалась великолѣпная Зубриловка, тлѣли и дымились ея бренные и жалкіе остатки.
Тажъ же долго дымилось и тлѣло въ окрестныхъ деревняхъ и награбленное изъ нея добро, которое крестьяне изъ опасенія обыска тщательно сожигали.
И отъ всего ея прежняго величія остались однѣ черныя, обугленыя стѣны, выступающія и до сихъ поръ еще въ угрюмомъ одиночествѣ изъ зеленіи стараго парка...
Василiй Андреѣвичъ Верещагинъ
журналъ «Старые годы», март, 1908 годъ
