Н. В. Кузьмин, Штрих и слово, Книга и иллюстратор

Сознательное отношение к искусству начинается с вопроса: а кто это сделал? Этот вопрос впервые пришел мне в голову в детские годы, когда, рассматривая иллюстрации в журнале «Родина», я начал примечать какие-то особенные картинки, совсем не похожие на другие, и заинтересовался их автором. Из подписи я узнал, что нарисовал эти так восхитившие меня картинки художник Доре. Так мне стало известно имя знаменитого французского иллюстратора, и это первое знакомство запечатлелось в моей памяти как важное событие моего детства. Я самостоятельно, без подсказки взрослых, «открыл» для себя художника, и после этого, встречая его рисунки в журналах, я безошибочно угадывал руку Доре, даже не глядя на подпись. Это угадывание доставляло мне тогда огромную, окрыляющую радость, и чем больше я знакомился с работами Доре, тем влюблялся в него сильнее.
«Родина» была плохоньким, дешевым журнальчиком, иллюстрации в нем делали доморощенные художники, и рисунки Доре на страницах этого журнала сияли, как самоцветы в куче голышей. В «Родине» печатались тогда иллюстрации Доре к басням Лафонтена и к Библии. Потом я увидел его рисунки к «Божественной комедии» Данте, к поэме Мильтона «Потерянный и возвращенный рай» и к «Песне старого моряка» Кольриджа. Они вызывали во мне трепет восторга. Я пережил длительную полосу увлечения, прямо влюбленности в Доре и жадно искал повсюду его иллюстрации. Мне казалось, что о таком художнике не может быть двух мнений, и был очень поражен и озадачен, когда в статье одного критика я прочитал о моем кумире пренебрежительный отзыв: его творчество объявлялось академическим и банальным. Я не хотел верить такому суровому приговору и поделился некоторыми сомнениями с моим оракулом — страховым агентом Федором Антоновичем, который был выслан из Петербурга в нашу саратовскую глушь за «политику». Он был образован и понимал в искусстве. Он сказал: «Давай разберемся, что значит банальный? По словарю это — заурядный, пошлый, избитый. Какой же Доре заурядный, когда его за версту отличить можно?» У меня отлегло от сердца, но я понял, что свои увлечения и вкусы нужно еще уметь защищать от враждебной критики.
Любовь мою к Доре я сохранил на всю жизнь. Я познакомился потом не только со всеми изданными в России его работами, но и с теми, которые у нас мало известны. И среди них, особенно в ранних его работах, нашлись замечательные вещи, которые заставили восхищаться им по-новому: такие, например, как иллюстрации к «Озорным сказкам» Бальзака. В этом произведении молодой Доре проявил себя так щедро и сказочно, что оно затмевает прославленные произведения его зрелой эпохи, когда мастер, заваленный заказами, слишком многое передоверял своим «подручным» — граверам, которые — по условиям репродукционной техники того времени — вырезали на дереве с его рисунков клише для печати.
Доре начал свою карьеру иллюстратора как вундеркинд. Его поразительная способность к рисованию проявилась в нем с раннего детства. С пятнадцати лет он начал регулярно печататься в журналах, а в двадцать лет он уже вполне определившийся мастер, автор целого ряда альбомов и графических сюит. Его трудоспособность была сверхъестественной. Он поражает расточительной щедростью своей неуемной фантазии: так, к «Дон Кихоту» он сделал около четырехсот иллюстраций, к «Озорным сказкам» — четыреста двадцать пять! Это более чем иллюстрирование, это — соавторство, и недаром рисунки Доре почти всегда крепко срастаются с текстом и становятся «вечными спутниками» иллюстрируемых им произведений.
«Я проиллюстрирую все!» — любил он восклицать в горделивом сознании своих нерастраченных сил, и — кто знает? — если бы судьба продлила ему жизнь, то мы, может быть, имели бы «Демона» Лермонтова с его иллюстрациями. Незадолго до его смерти книгоиздательская фирма Вольф вела с ним переговоры по этому поводу и даже отправила художнику прозаический подстрочник, но Доре умер, даже не успев приступить к работе над поэмой Лермонтова. В Доре особенно ярко проявились все самые необходимые для художника-иллюстратора качества. Он обладал поразительной зрительной памятью и мог, не справляясь с натурой, воспроизводить на своих рисунках мельчайшие детали быта, костюмов, доспехов и с легкостью связывал сложные группы в многофигурные композиции. Он умел перевоплощаться, умел тонко чувствовать литературный стиль иллюстрируемого произведения, сохраняя при этом оригинальность своего художественного почерка. В «Гаргантюа и Пантагрюэле» его иллюстрации исполнены гротескного юмора, в «Божественной комедии» его образы трагически мрачны, в Библии — театрально патетичны. За свою недолгую (он умер в возрасте пятидесяти одного года), но исполненную непрестанного труда жизнь Доре проиллюстрировал горы книг.
Найденные им облики литературных героев обладают непререкаемой убедительностью, и мы с детства представляем себе рыцаря печального образа Дон Кихота и его верного оруженосца Санчо Пансу, хвастливого враля Мюнхгаузена и персонажей волшебных сказок Перро такими, какими силой своего могучего таланта воплотил и сделал для всех нас зримыми волшебник Доре. Курбе отзывался о Доре в свойственной ему эгоцентрической манере: «Только и есть — я да он!» Справедливости ради надо отметить, что популярность Доре была даже шире, чем слава Курбе: она расходилась по всему свету вместе с гальвано с его досок. Его широкая известность подобна мировой славе Дюма, на которого он похож своей неистовой плодовитостью и неистощимостью фантазии. Не случайно, что Доре — автор проекта памятника Дюма, который он создал безвозмездно в дар памяти творца «Трех мушкетеров». Возвращаясь к воспоминаниям детства, расскажу еще о двух иллюстративных циклах, которые произвели на меня в свое время глубокое впечатление. В 1899 году в журнале «Нива» начал печататься роман Л. Толстого «Воскресение» с иллюстрациями Л. Пастернака. «Нива» была журналом, как тогда называлось, «для семейного чтения», скромным, умеренным, «тише воды, ниже травы», и появление в нем романа крамольного графа Толстого было необычайным происшествием. Но и рисунки Пастернака среди обычных и надоевших картинок «Нивы» — боярынь в кокошниках, девушек с кошками, тирольских пейзажей и изображений титулованных и «августейших» особ — поражали новизной своей манеры и жизненной правдивостью. Эти иллюстрации широко у нас известны, их переиздавали не раз в отдельных изданиях романа Толстого.
Пастернак избрал особый путь для иллюстрирования романа «Воскресение». Художник не остановился на острых драматических ситуациях романа, его рисунки — это род своеобразного репортажа с «процесса Катерины Масловой». Он зарисовывает подсудимых, судей, присяжных, знаменитого адвоката, судебный зал во время перерыва, кучера князя Нехлюдова. Этот прием придает иллюстрациям достоверность документа. Иногда художник рисует сцены, которых автор романа касается лишь мимоходом. Он уточняет образы, едва намеченные Толстым, но делает это с замечательным тактом, никогда не вступая в противоречие с текстом и духом романа. Такие типажи и сцены, как «Адвокат», «Извозчик князя Нехлюдова», «Зa закуской у Корчагиных», «Мариэтт в ложе», с их остро найденными характеристиками не только «аккомпанируют» литературному содержанию, но и привносят что-то свое, новое, всегда в строгом соответствии с духом толстовской прозы. Я только позднее понял, насколько сложна задача каждого иллюстратора Толстого, как трудно художнику не потеряться рядом с выразительно-выпуклой, осязаемо-образной прозой Льва Толстого. Пастернак с этой трудной и почетной задачей справился отлично. В той же «Ниве» были напечатаны двумя годами позже иллюстрации И. Е. Репина к роману его жены Н. Б. Нордман-Северовой «Беглянка», который печатался тогда в журнале. Это был, кажется, самый большой иллюстрационный цикл у Репина, который брался за иллюстрации редко и неохотно, и поэтому появление на страницах «Нивы» иллюстраций «самого Репина» было большим и чрезвычайным событием. До сих пор известны были лишь одиночные рисунки Репина к «Полтаве» и «Евгению Онегину» Пушкина, к рассказам Толстого и Лескова, иллюстрации к рассказу Гаршина «Художники», к «Трем пальмам» и «Пророку» Лермонтова и «Запискам сумасшедшего» Гоголя.
Может быть, на этот раз Репин делал рисунки без большой охоты и подъема, «по семейной обязанности», тем более что роман Нордман-Северовой мало давал родственных его таланту тем для иллюстрирования. И все же «когти льва» чувствовались и в этих рисунках: живость, острота, очарование репинского артистизма. Среди гладких, приглаженных иллюстраций «Нивы» рисунки Репина с их кажущейся «небрежностью» производили яркое впечатление. Особенно запомнился мне рисунок «На приеме у градоначальника», где художник блеснул по-репински острой психологической «хваткой» в характеристике фигуры и лица старого сановника с его сухим, холодным лицом и пустыми, «белыми» глазами. Репин, всегда скромный и излишне строгий по отношению к себе, считал, что искусство иллюстрирования ему недоступно. Когда ему предложили сделать рисунки к «Тарасу Бульбе», он после неудачных проб и попыток отказался. «И сколько помарал бумаги, сколько порвал», — сокрушенно говорил он заказчику. «Есть же счастливцы, которым дан дар иллюстратора. Вы смотрите — Доре, что за дивный талант, что за фантазия, какие сцены, какие способности у человека перерабатывать то, что дает ему литературное произведение. И творить на этом поистине чудеса...» * В этом Репин, по-видимому, прав. Действительно, существует тип художника, который проявляется наилучшим образом только в качестве иллюстратора. Ведь тот же Доре, желая быть универсальным, писал картины маслом, ваял статуи и претендовал всерьез на признание в качестве живописца и скульптора, и все же остался он в истории искусства только как гениальный иллюстратор. И пример Доре в этом роде не единственный среди рисовальщиков романтической эпохи. Как это ни странно, но собственно детские книги не оставили у меня никаких воспоминаний об иллюстрациях. И это не значит, что я был невнимательным читателем и «разглядывателем». Нет, сам-то я помню многочисленные имена иллюстраторов, но теперь эти имена никому ничего не говорят: их забыло время. Эпоха моего детства была временем ужасающей безвкусицы в детской книге, и даже издания классиков были удивительно убогими по своим иллюстрациям. Вспоминаю однотомник Лермонтова, «обильно иллюстрированный» художником Д. Кипликом, — по четыре маленьких картинки на вклейках — в них не было ни психологического проникновения в поэзию Лермонтова, ни понятия о стиле эпохи. Единственной пользой от этих картинок было то, что двухстрочные подписи под ними оставались в памяти: «Блеснула шашка. Раз,— и два! И покатилась голова», «Стоит боярин у дверей светлины дочери своей», «Смертельный яд его лобзанья мгновенно в грудь ее проник»... Уже значительно позднее увидел я, да и то в чужих руках, русские сказки с иллюстрациями Поленовой и Билибина и восхитился ими. И совсем уже взрослым я ахал над роскошнейшим изданием «Азбуки» Александра Бенуа, книги затейливой и ярко талантливой. Но эти издания не вошли в детстве в мою память и в мой быт: они были недоступно дороги.
У каждого художника свой путь в искусстве, но иллюстратора отличает в особенности многообразная нагрузка памяти. Он имеет дело с литературой разных стран и времен, и от него требуется постижение духа литературного произведения и той эпохи, в которой живут и действуют герои. Иллюстратор обязан держать в памяти уйму вещей. Он должен помнить, в какие платья одевалась, какую прическу носила и на каких креслах сидела Татьяна Ларина, в каких палатах жил и на какой кровати спал храбрый царь Додон, он должен знать, как запрягается русская тройка и что такое «пахви» и «паперси» в снаряжении верхового коня, как выглядит печь в крестьянской избе и какой формы окна во дворце короля Артура. Он должен заприметить, как отражаются на человеческом лице и в жестах радость и горе, боль и отчаяние, великодушие и скупость, ибо ему придется передавать душевные движения литературных героев. Все эти «заготовки» накапливаются в кладовой памяти всю жизнь. «Je me souviens» — «Я вспоминаю», — так определял свой творческий процесс Доре. Недаром память — Мнемозина — считалась у греков матерью всех девяти муз.

* И. И. Лазаревский. Репин-иллюстратор. Художественное наследство. Репин, том 2, Академии наук СССР, Москва, 1949 год