Стеклянный пруд
Заметки о работе с Т. А. Мавриной
Сила цвета, свежесть, свобода - первые и главные мои ощущения от живописи Мавриной.
В каждом новом этюде она действительно вновь открывает мир — цветной и воздушный.
Поражает бесконечная молодость глаза, вдохновенность, отсутствие усталости или отписки.
Когда я впервые смотрел пейзажи Мавриной, особо удивляла — при таком широком мазке, свободном рисунке — узнаваемость.
То и дело отмечал я про себя знакомые мотивы, родные места.
Было ведь такое — и я стоял на бугре, с которого написан этюд.
Вон тот дальний лес называется — «мишуковский», а речка внизу Сестра, и вон под теми вётлами лучше не ловить — коряги, ловить тут надо с лодки, да вон и лодка на рисунке, стоит над ямой, где берет язь.
Я понимал, что таким образом подходить к искусству — наивно, но любовь к знакомому месту совсем не мешала радоваться живописи.
На одном из пейзажей я узнал деревню Аносино, что в пяти километрах от Павловской слободы.
Этюд написан прямо с дороги, и в правой части его изображен колокол, висящий на столбах с перекладиной, мимо которого я не раз проходил.
В композиции колокол был важен, а как деталь очень украшал, утверждал пейзаж.
Прошлым летом я снова попал в Аносино и пошел поглядеть мавринский пейзаж.
Он почти не изменился, а вот колокол пропал, остались только столбы с перекладиной.
Я огорчился и в письме Татьяне Алексеевне написал, что пейзаж ее испорчен, колокол пропал, и что я решил найти его, выяснить его судьбу и историю.
Маврина написала в ответном письме: «...В Аносине колокол, конечно, с колокольни Аносиной пустыни, она даже значится в памятниках архитектуры.
Ротонда классического стиля, 1811 года, стены и надвратная церковь, остатки, того же времени...
это было подсобное хозяйство Троице-Сергиевской Лавры...
Остались в Аносине — грачиная роща, пейзаж да этот колокол...»
Эти серьезные деловые строчки очень характерны для Мавриной.
Ни в пейзажах своих, ни в письмах, она не пишет лишнего, только по-существу.
Прочитав письмо, я лишний раз удивился тому, какая мощная подкладка знания и любви под одной лишь только деталью в картине.
Колокол я нашел в одном дворе.
Он и сейчас валяется там, за поленницей дров.
В редком по красоте пейзаже «Суздаль ночью» слева от церкви Маврина изобразила три звезды.
Угол наклона, расстояние между звездами и их яркость — все говорило о том, что это — «Пояс Ориона».
Все-таки мне показалось странным — в условной, декоративной вещи, где не слишком-то проработаны и детали архитектуры, соблюдать такую точность в рисунке созвездия.
Я даже подумал, что сходство с Орионом — случайность, и спросил Татьяну Алексеевну, что это за звезды.
— Созвездие Ориона.
А в правом верхнем углу — Дракон.
В своих пейзажах, которые отличаются от книжной графики, художница создала собственную, мавринскую условность, в которой свобода и раскрепощенность легко соединяются с высокой точностью, как, впрочем, всегда бывало в творчестве больших художников.
Мавриной можно подражать, но, мне кажется, это трудно.
У подражателя не хватит духу больше, чем на два этюда.
Чтобы писать как Маврина, нужно поддерживать в себе постоянное вдохновение, не расслабляться ни на секунду, ну, и, конечно, желательно иметь мавринский талант.
По силе дарования, по философии и живописной концепции Маврина — из тех художников, которые создавали свою школу.
Она, однако, школы не создала.
И тут, конечно, дело в том, что Маврина — неповторима.
Несмотря на очевидное увлечение художника импрессионистами, древней русской живописью, японской графикой, лубочной картинкой, творчество Мавриной явление исключительное.
Когда о ее живописи говорят, что она началась с лубка или с увлечения Матиссом, меня это раздражает.
Ей-богу, смешно: кажется подзаймись немного лубком или Матиссом и уж будешь — Маврина.
Сила Мавриной в том, что, имея огромные знания, она всегда была собой, не боялась себя, не изменяла себе.
Мне кажется, если б она даже не знала лубка и французской живописи, творчество ее было бы примерно таким же, и мы получили бы те же самые работы.
Я всегда мечтал поработать с Мавриной, но сделать это было непросто.
У Татьяны Алексеевны много дел, а книги современных писателей она почти никогда не иллюстрирует, предпочитая иметь дело с классикой и фольклором.
Идея книжки, которая называется теперь «Стеклянный пруд», возникла не у меня и не у Мавриной.
Ее задумала и предложила нам Леокадия Яковлевна Либет, наш редактор из издательства «Детская литература».
Она видела пейзажи Мавриной, читала мои короткие рассказы о природе и заметила, что порой я пишу о тех самых местах, которые рисует Маврина.
Ей показалось, что эти работы могут составить книжку.
Я пришел в восторг от такой возможности, а Татьяна Алексеевна отнеслась к моим рассказам вполне дружелюбно и, прочитав их, оставила на рукописи всевозможные пометки.
Таких пометок я в жизни не видал, порой из них составлялись целые диалоги:
— Какое время года?
— Ночь?
— Видно, весна...
— А бывают чибисы ночью?
— Я не знаю...
— Нет у меня ночной воды!
— А бывают охотники при луне?
— Я не знаю...
— Чибис у меня есть!
— Только днем!
Я слышу мавринскую интонацию, ее голос, и невольно улыбаюсь: «Нет у меня ночной воды!» — и все дела.
Удивительно было, что почти ко всем рассказам Татьяна Алексеевна подобрала рисунки, предлагая порой до десятка вариантов.
Конечно, работы эти не были прямой иллюстрацией, они сопутствовали рассказу, шли параллельно, а когда мы, в конце концов, собрали книжку, я понял, что вышло наоборот: рассказы сопутствуют рисункам — настолько сильна мавринская образность.
Тут мне и пришлось как следует протрясти рассказы, очистить их от шелухи, решительно сократить количество метафор.
Рядом с мавринской живописью метафоричная проза кажется разукрашенной и подобна пышному торту, который хочется съесть без остатка и сразу забыть о нем.
Мне показалось, что надо сделать рассказы проще, лаконичней, не слишком отвлекать внимание читателя от рисунка.
Появилась и работа другого рода, еще более интересная, неожиданная.
Просматривая этюды, я порой огорчался, что вот этот, например, пейзаж — «Рыжие дубы» — не войдет в книжку.
Нет у меня такого рассказа, никогда ничего не писал об осенних дубах.
Но почему, собственно?
Почему не писал?
Разве не видел их никогда?
Не замечал, как долго хранят они верность осени — уж снег кругом, а они всё берегут листья на своих ветвях?
Странное дело — работы Мавриной показали мне, что тот или другой рассказ давно созрел, надо только записать его.
Это было необычное ощущение, за которое я благодарен Татьяне Алексеевне.
Маленький рассказ — «Березы».
Вот его текст: «Медленно тает снег в березовой роще.
Кажется, вместе с ним тают березы — все прозрачней березовая роща.
От талого снега слаще становится березовый сок и светлеют, светлеют стволы, набираются снежной белизны, чтоб донести ее до новой зимы».
— Это варварство, — сказала Татьяна Алексеевна, прочитав рассказ.
— Как, то есть?
— Варварство: пить березовый сок, губить деревья.
— В рассказе об этом ни слова.
— Да ведь написано: «слаще становится березовый сок».
Тут и захочется его попробовать.
Я вычеркнул березовый сок и поклялся больше никогда в жизни его не пить.
На этом работа не кончилась.
Через несколько дней Татьяна Алексеевна сказала, что рассказ слишком короток, по макету получается в книжке дыра, пустое место.
Надо увеличить текст, немного «приписать».
Это меня огорчило, втайне я слегка гордился краткостью текста, да ведь и сок березовый вычеркнул совсем недавно.
Я решил ничего не «приписывать» и, не мудрствуя, попросил Татьяну Алексеевну что-нибудь на пустое место «пририсовать».
Тут дело и зашло в тупик.
Маврина не могла ничего «пририсовать», а я «приписать».
Профессиональный литератор, читающий эти строчки, конечно, посмеется надо мной, дескать, да что уж такое приписать что ли трудно?
Но у меня ничего не приписывалось, да и «Березы» надоели хуже горькой редьки.
Месяц переговоров между редактором, художественным редактором и двумя авторами не дал результатов.
Только на второй месяц проснулась у меня совесть, я решился написать совсем новый текст.
Поздней осенью в березовой роще я встретил оранжевую лошадь.
Верхом на ней ехал человек в зимней шапке, с топором за поясом.
Встреча эта легла в основу нового рассказа — «Рыжая лошадь».
Татьяна Алексеевна одобрила новый рассказ, но при этом заметила:
— Надо изменить название, выкинуть топор и зимнюю шапку.
Два слова — «Рыжая лошадь» по макету не влезают, а топора и зимней шапки нет на рисунке.
Сами знаете, какой у нас читатель — не увидит на рисунке топора и шапки, сразу начнет письма писать.
Я заменил название, выкинул топор, поборолся немного за шапку и, в конце концов, махнул рукой.
Так получился рассказ, который теперь называется «В березах», пожалуй, это название ничем не хуже «Рыжей лошади».
Всегда с удовольствием и весельем вспоминаю я историю рассказа «Березы».
Конечно, мне пришлось понервничать, поломать голову, да ведь в этом и состоит труд литератора.
А Татьяна Алексеевна всегда была права, она видела книжку в целом, добивалась ее стройности.
Мне жалко, что работа над книжкой кончилась, потому что делать книжки с Мавриной, это, конечно, — счастье.
Впрочем, мы, кажется, начинаем думать о следующей.
Ю. И. Коваль
журнал «Детская литература», № 3, Москва, 1976 год
