Лукоморье20
Не вспомнишь, когда выучила наизусть этот пролог к «Руслану», кажется, с ним и родилась. Сначала был Пушкин, потом уже сказки. Леший в лесу — по Пушкину, Русалка над водой — по Пушкину. Баба-Яга — тоже по Пушкину. И конец: «И там я был, и мед я пил» — конечно, придумал первый Пушкин, а потом взяли в сказки эти интересные слова.
В «Мертвой царевне» у него еще лучше:
Я там был, мед-пиво пил,
Да усы лишь обмочил.
Какие усы он обмочил, когда у него усов нет? И что это за мед, который не едят, а пьют? Где это «там»? И что такое «Русский дух»? Почему царевна тужит, а Кашей чахнет? Зачем королевич пленяет грозного царя? Какие такие чудеса? Какой леший? И хорошо бы побывать там. Столько детских вопросов, на которые я постаралась ответить под конец своей жизни, делая книжку «Лукоморье».
Рисовать эти темы я начала вскоре же после войны, а закончила в 1968 году, да и все ли еще закончила — не знаю. Пришлось поворошить свою память и то, что еще глубже, — под памятью. Проверять все не раз по книжкам, переписываться, советоваться с пушкинистами, рискуя превратиться в «ученую женщину». Стихи меня надолго заколдовали. Они как заклинание. Заклинанием и должен быть пролог-присказка. Настойчиво сжатым, много в себя вмещающим — сказочный мир и «Русский дух».
Все время идут повторения: «там чудеса…», «там леший…», «там на неведомых дорожках…», «там королевич мимоходом…», «там ступа с Бабою Ягой…» — все построено на этом утверждающем «там» неведомой географии. Повторением лучше достигнуть желаемое. Может, поэт применил в «прологе» такой колдовской прием, желая нас поскорее переселить в сказочный мир?
И второй век по его воле мы с детских лет, с самого первого же слова этого стихотворения-заговора «У Лукоморья», и последующих «там, там, там», и ходящим вправо, влево котом, — завораживаемся; и все лешие, русалки, богатыри приобретают таинственную реальность — где-то «там», и это «там» как бы в нас самих или рядом. Но художнику мало завораживаться словами, надо еще нарисовать все, что нашептал поэту «кот ученый» (сейчас — его муза). И если в словах такие чудеса — то какие же должны быть иллюстрации? Надо пожить и подумать, поездить, порыться в своих записках, зарисовках, поискать это «там», вернуться в свое детство.
В 1941 году 17 сентября на полях запись: «Ходили к Овешкову. Иван Иванович — бородатый, староманерный старик, „рукомесленный“ загорский художник… Это он показал мне деревенское чудо — городецкую живопись из Заволжья…»
Можно поискать в Заволжье пушкинские образы? — Можно.
* * *
Вот попалось про Гороховец за «Золотыми воротами». Место еще незнаемое (6.V.1966). «…Приехали ночью, в темноте обещающе выплывали кубы соборов. В 4 часа уже светло. Мы вышли из своего номера. — Чего не спите, еще рано! — ворчали дядьки на диванах в коридоре. Голова звенит, и вода звенит, ноги бегут по излучине реки, будто и не весим совсем. Выбеляются из розового воздуха белые церкви, о которых так вдохновенно писал Грабарь. Никого нет. К реке вышел кот, потом толстяк в военной шинели, надетой на белье. Пошел, видно, умываться к Клязьме. Затопленные деревья, воды много, она змеится голубым и розовым. К шести часам розовое гаснет и наступает обыкновенное утро в необыкновенном городке»… у «Лукоречья», если можно так сказать. Это пригодится для богатыря…
Там в облаках
перед народом…
* * *
Совсем недавно записано на рисунке: «В небесах торжественно и чудно». Не ночью это торжество, а днем 19 февраля 1967 года. Столько сияющей голубизны, что глазам больно. Стволы берез мерцают по-весеннему, а их верхушки в самом ядовитом малиновом, как на полховмайдановских коробочках или грибах. Второй синий лес из теней лежит на снегу. Ультрамарин сгустился по оврагам. Заячьи следы — туда, сюда, весь бугор испетляли. Один ли, много ли зайцев развелось, не угадаешь.
По такому пейзажу, пожалуй, и ступа с Бабою-Ягой, почуяв весну, пойдет, побредет сама собой наводить в лесу порядок. Пока это на Истре под Москвой, но может быть и «там», у «Лукоморья».
«Лукоморье», слово-то какое красивое! Можно прочитать, что оно из древних летописей: «лукоморские жители половцы…», «от Царьграда до Лукоморья 300 верст…», «тут поганые побегоша… в Лукоморье», «в Лукоморье горы…» и т. д. Есть оно и в былинах, и в сказках: «Учал Еруслан гулять по Лукоморью и стрелять по тихим заводям гусей-лебедей». Лукоморьем называлось Азовское море в старину.
Далеко ли, поближе ли взял его Пушкин, но он сделал малоупотребимое слово родным, знакомым даже самым маленьким детям.
Где оно, Лукоморье? Мне думается, искать его надо не на каком-нибудь географическом море, а где-то на «синем море» сказок, «на море, на Окияне (Окиян в сказках пишут с большой буквы и через „я“. Сохраняю это правописание), на острове на Буяне». Это земля, что стоит на трех китах, может даже вся вселенная «наивной космографии» старинных книг.
Такое мне подходит. И есть в русских сказках даже ее символический образ — серебряное блюдечко, по нему катится наливное яблочко (или золотое яблочко), а на блюдечке и гор высота, и небес красота, и все чудеса поднебесные. На такой земле могут происходить и пушкинские чудеса: королевич Елисей разговаривать с солнцем и месяцем, золотая рыбка строить терема, царевна Лебедь делать все, что Гвидоновой душе угодно. Так я и нарисовала чудеса на сказочной земле-блюде — прямо и вверх ногами. Я немало читала об этом заветном острове Буяне. Наши предания населяют его и огненными змеями, и чудовищными птицами; иногда стоит там город каменный; хрустальный терем; лежит бел-горюч камень-Алатырь; дубовая колода… на той на колоде, на той на дубине лежит какой-то неведомый Страх-Рах, семьдесят семь ветров, семьдесят семь вихорев; или стоит столб от земли до неба; наконец, там же и дуб. Царь-дуб. Сыр-дуб. Кряковатый, мокрецкий, вековой, первопосаженный, священный перунов дуб. А после всего этого торжественного баснословия, связанного с дубом, есть и другая чудная полуестественность из нижегородского фольклора:
На Родине дуб стоит,
На дубу сова сидит.
Сова та мне теща,
Воробушка шурин
Глазки прищурил.
И более знакомое:
Ай ду-ду, ай ду-ду!
Сидит ворон на дубу…
Я беру в свой рисунок дуба вместе с другими пушкинскими образами (наверное, из-за нижегородского патриотизма) и сову. Ворона рисовать не буду, он коту конкурент и сам иногда сказки рассказывает:
Ворон черный там сидит.
Утром он в трубу трубит.
Вечер сказки говорит.
У Лукоморья заповедный зеленый дуб Пушкина, по которому «златая цепь». Поэт не говорит даже — стоит дуб, надо думать, он не только стоит, но и всегда стоял, и долго еще будет стоять. Золотой цепью он прикован к земле — так запечатаны клады, если верить легендам про подкоренье дуба, а у кота роль охранителя этих кладов; он часто бывает свиреп и страшен, в то же время и сказки говорит. Когда-то на Зевесовом дубу висело «золотое руно». Может, отсюда золотые звенья, кольца цепи?
Не знаю, так ли это или не так, во всяком случае, не ошибусь, если закину цепь за облака, а ее концы спущу в землю, не ошибусь, если пущу кота ходить по звеньям этой цепи, а не посажу его на цепь, в ошейнике. На цепи лишь «собака урывается». Кот ходит вольно по цепи и днем, и ночью, «по утренним зорям и по вечерним, в полдень и за полдень, в полночь и за полночь, на ветхом месяце, и на молодине, и на перекрое месяца, и по всякой день, и по всякой час, и по всякое время, и безвременье, и во исхожую пятницу».
Самые интересные сказки, наверное, кот говорит в эту самую «исхожую пятницу» — про Лешего, Бабу-Ягу и прочую нечисть.
Про кота-баюна-бахаря в сказках рассказывают по-разному. Читаем у Афанасьева: «В некотором царстве кот — песни поет — унынье берет, голосом потянет — трава повянет…»
«Около мельницы (а около мельницы всегда невесть что)… кот-баюн поет и сказки сказывает, на 100 верст слышно».
«„Кот-самоговор“, он тебе про заднее и про переднее все расскажет». Добывает его Стрелец-молодец только хитростью, защищенный железным колпаком от его ярости.
А у Пушкина в черновой записи сказок можно прочесть (сказка вроде Салтана):
«…Говорит мачеха, вот что чудо: у моря Лукоморья стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, и по тем цепям ходит кот: вверх идет — сказки сказывает, вниз идет — песни поет…» Записано это в тетрадке, в Михайловском в 1824–1825 годы, а на внутренней стороне переплета первый вариант стихов «Лукоморья».
Делаю такой длинный перечень всяких котов, чтобы яснее себе представить кота пушкинского. Он кот вещий, страшный, но Пушкину не враждебный.
«Идет направо — песнь заводит, налево — сказку говорит». Можно ли сказать короче и точнее? Это так же коротко и ясно, как: «Жили-были дед да баба…»
Весь текст «Лукоморья» может уместиться на одной страничке, а образов хватит на целый том сказок. Как из этого сделать книжку? Как соединить текст с картинкой?
Это не сказка с коротким или длинным повествованием и не отдельно живущее стихотворение, а всего лишь пролог к поэме, хотя и написан спустя время. Именно поэтому я сочла себя вправе из него сделать отдельную книжку, пленившись богатым содержанием, сказочной народной красотой. А короткие тексты Пушкина написать на рисованных лентах, как бы берестяных грамотах, адресованных сказочным персонажам пролога. В пушкинских строчках ищешь и находишь свое детство и свою любовь к народному искусству.
Вот так шаг за шагом, из двери в дверь, из ворот в ворота, через подпольное бревно и дымкое окно, сквозь дыру огородную и выйдешь в чистое поле, на свою тропу, попросту говоря, — на белый лист бумаги, польстишь себя надеждой, что поняла замысел автора, и начнешь работать. Выйдет квас, не выйдет — кислые щи. Не знаю квас ли, щи ли получились — только в 1970 году книжка вышла в «Малыше», и я рада в печати поблагодарить издательство, товарищей, с которыми работала, за хорошее издание.
_______________________________
20 Впервые опубликовано: Детская литература № 9, 1972 год
|
