И художник И литератор
Мне вспоминается картина к некрасовским «Размышлениям у парадного подъезда»: на улице вьюга, мороз, мостовая засыпана снегом, и по ней, леденея от лютого холода, бредут в изодранных тулупах мужики.
Картинка неплохая, но она была бы еще совершеннее, если бы художник счел нужным прочитать те стихи, которые он иллюстрирует.
Там ему попались бы строки:
И пошли они, солнцем палимы…
И он понял бы, что дело было летом, в июне-июле, а пожалуй, и в августе, когда людям свойственно не столько страдать от мороза, сколько от сильной жары.
Конечно, не все иллюстраторы отличаются такой странной рассеянностью.
Иной и пытается добросовестно вникнуть в каждую строку того текста, который ему надлежит иллюстрировать, но у него не хватает духовной культуры, не хватает чутья, чтобы как следует уловить стиль этого текста, его жанр, его смысловую направленность.
Все дело в понимании текста, в умении вдумчиво и проницательно прочитать этот текст. Нужно быть талантливым читателем, а этот талант так же редок, как и всякий другой.
Оттого-то многие иллюстрации к творениям наших любимых писателей воспринимаются нами как оскорбительная ложь и клевета.
Помню, еще в досоветское время в Москве вышло «роскошное» издание «Войны и мира» с иллюстрациями бойкого художника Апсита.
Было похоже, что симфонию Бетховена пытается сыграть на барабане дикарь. Только выдрав из этой книги все иллюстрации — все до единой! — можно было спокойно приняться за чтение.
Словом, нельзя допускать, чтобы художник невысокого культурного уровня, с нищенски убогой душой иллюстрировал такого писателя, духовная жизнь которого ему недоступна, так как в этом деле важнее всего понимание, глубокое проникновение в замысел автора, духовное родство с этим автором.
Отсюда удача иллюстраций Врубеля к «Моцарту и Сальери» (помню, какой восторг они неизменно вызывали у И.Е. Репина), удача иллюстраций Александра Бенуа к «Медному всаднику», удача иллюстраций Л. Пастернака к «Воскресению», иллюстраций Добужинского к «Белым ночам», иллюстраций Е. Лансере к «Хаджи Мурату», иллюстраций Вл. Фаворского к «Слову о полку Игореве», Пушкину, к Бернсу.
Отсюда все успехи такого даровитого художника, как Николай Кузьмин.
За свою долгую жизнь он проиллюстрировал множество книг, и высокое качество его иллюстраций объясняется именно тем, что он всегда был идеальным читателем, другом и союзником каждого автора, которого он иллюстрировал, истолкователем его чувств и дум, близким ему по духовной культуре.
Сюита его иллюстраций к «Евгению Онегину» (1933 год) входит органически в пушкинский текст и образует с ним единое целое.
Трудно отказаться от мысли, что Пушкину они пришлись бы по душе, как и нам, тем более что исполнены они в той же непринужденной манере, какая, судя по бесчисленным рисункам поэта, была свойственна ему самому.
В этих иллюстрациях Кузьмин выдвигает на первое место не те эпизоды «Онегина», которые тысячу раз изображались другими художниками и без конца демонстрировались на оперной сцене, а преимущественно лирические отступления романа, где ярче всего отражается его причудливый поэтический стиль.
Отсюда и другие победы художника.
Когда рассматриваешь, например, его иллюстрации к бурлескам Козьмы Пруткова, кажется, будто он и сам принадлежал к тому веселому кружку молодых литераторов, который в середине минувшего века создал эти озорные пародии, эпиграммы и шаржи, — так чудесно гармонируют его иллюстрации с их уморительным текстом.
Или вот — «Оскудение» Сергея Атавы.
Без особого интереса перелистывал я сборник этих старинных сатирических очерков, напечатанных на варварски серой бумаге, и вдруг меня обдало запахом знакомой эпохи, памятной мне по воспоминаниям раннего детства, — я увидел иллюстрации Кузьмина: не только всю бутафорию тех далеких годов — мебель, портьеры, обои, одежда, — но и позы, и прически, и выражения лиц — все было воскрешено, словно магией.
Самая квинтэссенция щедринских семидесятых годов.
И кажется чудом, что рисунки эти не утратили своей выразительности даже тогда, когда издательство напечатало их на такой никуда не годной, шершавой бумаге.
Словом, какого бы автора ни иллюстрировал Н. В. Кузьмин, всюду он встает перед нами как собрат и сподвижник писателей, чрезвычайно остро ощущающий и стиль их эпохи и их собственный стиль.
Он — самый литературный из всех наших графиков.
Было невозможно понять: откуда у него такая литературная хватка?
Отчего каждый его книжный рисунок по своей манере, по стилю так родственно близок той книге, которую он иллюстрирует?
Лишь теперь наконец-то, с большим запозданием, когда художнику перевалило за семьдесят, эта драгоценная черта его творчества вполне объяснилась для нас, и притом самым неожиданным образом.
Оказалось, что он, иллюстратор чужих повестей и рассказов, и сам обладает дарованием писателя, сам пишет повести и рассказы, да не какие-нибудь, а очень удачные, очень искусные!
До сих пор по непонятной причине он таил от нас свое писательское дарование под спудом и вот на старости лет выступает с первыми литературными опытами, которые по своему мастерству нисколько не уступают его лучшим рисункам*.
Поистине это кажется чудом!
В советскую литературу на восьмом десятке своей жизни в роли юного автора, новичка-дебютанта входит престарелый художник, никогда ничего не писавший, и его первая книжка прельщает читателя с первых же строк зрелостью своей поэтической формы.
Знаток языка, тонкий, изощренный стилист, мастер писательской техники — вот каким предстает перед нами этот «неопытный», «начинающий» автор.
Не сомневаюсь, что до того, как обнародовать свою первую книжку, он прошел долгую литературную школу, то есть, иными словами, всю жизнь, до преклонного возраста был, так сказать, потенциальным писателем.
В его стиле нет ничего дилетантского: попробуйте найдите у него на станицах хоть одну неуклюжую, неряшливую, корявую фразу!
Существует немало профессиональных писателей, для которых стиль этого новичка-дебютанта мог бы служить образцом: так он выразителен, колоритен и свеж.
Книжка посвящена главным образом быту мелких, захолустных мещан.
Кузьмин превосходно воспроизводит их бойкую речь, ее лексику, ее интонации.
Вообще у него взыскательный слух к звучанию каждого слова: его дикция всегда подчиняется живым — и очень естественным — ритмам.
Притча «Счастье» с ее великолепной концовкой, да и некоторые другие рассказы звучат у него, как стихотворения в прозе.
Так же велико мастерство Кузьмина в обращении со зримыми образами.
Каждого из своих персонажей он характеризует не только их типической речью, но и теми «предметами предметного мира», с которыми связана их повседневная жизнь: убранством их комнат, их одеждой, их утварью.
Все эти предметы живут в его книге недаром: они часто сигнализируют нам о душевных переживаниях героев.
Таков, например, кусок мела, который был раздавлен у классной доски толстыми и глупыми пальцами Пьера Ширинкина в ту минуту, когда этот дюжий кретин получил заслуженную им единицу.
И какой чрезвычайной типичностью обладают те вещи, которыми украшены салоны двух барынь провинциального «высшего света» в «Пьере Ширинкине» и в «Судье и Венере»!
И до чего типичны иконы с цветными лампадками, заполняющие кабинет предводителя, и те пестрые этикетки от пакетиков чая, которыми оклеена крышка в сундучке у старухи Настасьи Семеновны!
Конечно, было бы удивительно, если бы такой страстный книголюб, как Кузьмин, не пытался характеризовать кое-кого из своих персонажей теми книгами, какие приходятся им по сердцу больше других.
Так, главной чертой в привлекательном образе учителя Гурия Степановича (в рассказе «Последний класс») он считает его пристрастие к философской поэзии — к Тютчеву, Владимиру Соловьеву, Фету, а также к Григорию Сковороде и Достоевскому.
А герой рассказа «Федор Антонович» для Кузьмина в значительной степени определяется тем, что, не любя ни Э.Т.А. Гофмана, ни Виктора Гюго, он отдает всю свою суровую душу Чернышевскому, Некрасову, Курочкину.
Перелистывая эти рассказы, мы видим, какую колоссальную роль в жизни самого Кузьмина играли чуть ли не с младенчества книги.
Все его детские годы были перенасыщены ими.
В рассказе «Последний класс» мы знакомимся с ним как с подростком, которого тесным кольцом окружают книги Чехова, Горького, Леонида Андреева, Эдгара По, Оскара Уайльда, Гамсуна, и каждая из этих книг воспринимается им как событие.
И нужно ли говорить, что, как явствует из того же рассказа, он с юных лет опьянен и зачарован стихами, знает их тысячи: — и Никитина, и Щербину, и Апухтина, и Сологуба, и Блока!
Охотно и щедро он цитирует их у себя на страницах.
Лишь теперь, когда благодаря его книге, нам открылась эта особенность биографии Н. В. Кузьмина, нам стало понятно, почему в каждой своей иллюстрации он обнаруживает такое тонкое понимание всякого литературного текста: он с юности один из самых начитанных, самых просвещенных художников наших.
Книги, стихи и картины, которые он еще мальчиком стал изучать по разным ничтожным открыткам, были для него единственным спасением от мещанской трясины.
Она легко засосала бы его всего с головой, если бы он с детства не приобщился бы к искусству — к литературе и к живописи.
В этом и заключается главная, в высшей степени поучительная тема его автобиографической книги: как путем неустанной работы над своим воспитанием сын захолустного портного пробивался из грязи и пошлости к высшим ценностям всемирной культуры и как этим трудным путем он спасся от угрожавшей ему обывательщины.
Корней Иванович Чуковский
1963 год
напечатано в журнале «Огонек» № 8, 1964 год
______________________________
Не все стриги, что растет
|
Из иллюстраций Н. В. Кузьмина к афоризмам Козьмы Пруткова
|
