Выступление на открытии выставки
«Мастерство Н. В. Кузьмина-графика»
в Государственном Музее А. С. Пушкина
М. Н. Кузьмин
|
Прежде всего мне хотелось бы выразить самую искреннюю признательность Музею за эту замечательную выставку, организованную в связи со 125-летием со дня рождения художника.
Хочу сказать, что с Музеем, в лице Наталии Ивановны Михайловой, у нас уже давно существуют добрые отношения, а в последние полтора-два десятилетия к ним добавилось и периодическое деловое сотрудничество в рамках Российской академии образования — в ходе взаимодействия отделения «Образование и культура», которое представляет Наталья Ивановна, с отделением «Теории педагогики и философии образования».
Теперь несколько слов о «виновнике торжества».
Цифра «125» содержит в себе свой смысл, напоминая, что число тех, кто мог бы поделиться впечатлениями о художнике как о человеке, становится все меньше.
Поэтому мне хотелось бы сказать не столько о нем «вообще», сколько о главной миссии мастера культуры, передающего новому поколению смыслы, добытые его поколением и, тем самым, соединяющих культурные, а, значит, и исторические эпохи.
Утрата таких скреп, сущностный разрыв духовной традиции, как свидетельствует тяжелая история нашего ХХ века, чрезвычайно опасна.
Думаю, что он, благодаря присущей его таланту интуиции, хорошо ощущал это.
Тем более, что сам он сумел достаточно последовательно, не отклоняясь и не изменяя самому себе пройти этот путь с начала и до конца.
Он родился, попробуйте себе представить то время, еще при государе императоре Александре III.
Вот бабушка художника Настасья Семеновна.
Она, как всякая бабушка для маленького внука, главный источник сведений и впечатлений об окружающей жизни.
Но Настасья Семеновна в свои молодые годы, в 50-е годы XIX века, была крепостной господ Карташевых в Кирсановском уезде Тамбовской губернии.
Тетка маленького Коли, Пелагея Михайловна, старшая сестра матери, служила горничной, в 80-е годы XIX века, у господ Боратынских в Вяжле.
Крепостную прабабушку Настю я не застал, она умерла за 25 лет до моего рождения, а двоюродную бабушку Полю помню хорошо, так же как и морковку из ее огорода: мне было 11 лет, и шел 1942-й год.
Дальше Коля помнит школу, 1899 год, 26 мая, юбилейный пушкинский праздник.
Маленький Коля, сильно волнуясь, потому что в первом ряду сидит мама, читает:
Прибежали в избу дети
Второпях зовут отца.
Не думаю, что это была его первая встреча с Пушкиным, но здесь важна новизна публичности.
Еще из этих начальных школьных лет ему запомнился П. А. Столыпин — тогда саратовский губернатор, побывавший в ходе инспекционной поездки по губернии и в Сердобском городском училище.
Примерно таков был вполне заурядный характер исходной среды, откуда еще в Сердобске начался удивительно динамичный взлет будущего мастера.
При всем том, я думаю, эта провинциальная городская среда накопила в себе достаточный стартовый потенциал культуры, который, будучи помножен на энергетику, на желание «состояться», уже в первые полтора десятилетия ХХ века дал России драгоценнейший сплав мастеров культуры, которому было под силу решить любые задачи.
Я не буду рассказывать об этом переходном периоде, который волею обстоятельств, из-за войны, сначала мировой, а потом гражданской, растянулся у художника фактически на целое десятилетие.
Следует, однако, попытаться ответить на вопрос: откуда гены?
Думаю, что именно от бабушки Настасьи Семеновны.
Во всяком случае, в каждой из трех идущих от нее ветвей, в каждом новом поколении, а сегодня это внуки ее внуков, есть кто-то, чья незаурядная художественная одаренность становится очевидной в раннем детстве.
Итак, Н. В. Кузьмин — художник книги и мастер книги.
Точнее было бы сказать, если такой перенос смысла позволителен — гроссмейстер.
Его интерес к книге, спектр его подходов, их новизна, неожиданный эффект, возникающий при комплексном взгляде на вещи никогда не перестают удивлять.
Первая ипостась, в которой он прежде всего и больше всего известен — художник-график, иллюстратор книги, в первую очередь, художественной литературы.
Отсюда органичное ответвление — художник и книга, штрих и слово, взаимоотношение ряда литературного и зрительного образов, законы их соотношения.
Но это требует синтеза профессионального литературного, литературоведческого и искусствоведческого знания.
Логичны, на мой взгляд, еще две линии, спонтанно возникающие в этой точке пересечения.
Одна из них — история иллюстрированной книги.
В доказательство могу привести не только его специальные занятия лубком, но и его интерес к сведениям, увы, не подтвердившимся, о находке экспедицией Археографической комиссии АН СССР «Жития протопопа Аввакума» с рисунками самого автора.
Другая линия — интерес к иллюстрации школьного учебника и к графике алфавита — азбуке.
Здесь много интересного можно было бы узнать у известного психолога и «буквариста» Г. Г. Граник, которая отмечала проницательность подхода художника к проблеме формирования духовного мира детства.
Вторая, не менее сильно выраженная область его общего художественного дара — литература.
Поначалу это была мемуаристика, которая органично перетекла затем в художественную прозу.
Добавлю, что и здесь он был неординарен — его язык, сохранявший стилистическую тщательность Серебряного века, был рекомендован для использования в корпусе словарного фонда большого академического словаря русского языка.
В целом же, не ставя здесь цели подводить какие-либо итоги его творчеству, хочу сказать, что главный смысл этого творчества еще не раскрыт.
Меня не оставляет ощущение, что художник, отталкиваясь от классического наследия русской литературы, еще в 1920-е годы поставил себе сверхзадачу реконструировать историческую биографию русского человека в его становлении как личности.
Отсюда ход от пушкинского «Онегина» к лермонтовскому «Маскараду», а затем к «Гамлету».
Однако тогда, в условиях тотального поворота 1920-х — 1930-х годов к коллективистскому типу личности как главному тиражируемому для строящегося социалистического общества государственному нормативному образцу такой замысел был утопичен.
В этом видится логика перехода Н. В. Кузьмина к Грибоедову и от него «неожиданно» к Лескову.
Лесков это тоже Россия, но это ее пласты с совсем иной социальной биографией.
Думаю, что такой целостный подход, вставленный в рамку более общих процессов — отражения искусством истории человека как личности — может принести очень интересные результаты.
Тем более, что не все источники еще раскрыты.
У меня в домашнем архиве хранится около 200 писем переписки родителей 1920-х — 1930-х годов и, кроме того, еще около полусотни писем к маме, Марии Ивановне Кузьминой, от Ольги Анатольевны Корф, правнучки Модеста Корфа, в которых может быть и пушкинская тема.
М. Н. Кузьмин
10 февраля 2016 года
