Н. В. Кузьмин, Давно и недавно, Воспоминания о Корнее Чуковском

Воспоминания о Корнее Чуковском

Мое первое знакомство с Корнеем Чуковским состоялось в 1907 году, когда я прочитал в "Весах" его статью "В защиту Шелли". Молодой Чуковский пробовал свои критические когти на К. Бальмонте, уже прославленном тогда поэте, авторе книг "Горящие здания" и "Будем как Солнце", переводчике Шелли, Эдгара По, Кальдерона. Дерзость немалая!

Эпиграф к статье был из "Ревизора": "Это топор, зажаренный вместо говядины", а зачин такой: "Недавно он перевел Шелли. Не хотел, но говорят: пожалуйста, братец, переведи что-нибудь. - Пожалуй, изволь, братец. - И тут же в один вечер, кажется, все написал, всех изумил. "У меня легкость необыкновенная в мыслях".

Статья убедительно, убийственно остроумно доказывала, что переводы плохи.

Мне было шестнадцать лет, и "Весы" были первым "серьезным" журналом, который я выписал на заработанные репетиторством деньги.

Я этот номер "Весов" чуть не постранично запомнил. Помню и посейчас серую, цвета солдатской шинели, обложку с рисунком Феофилактова, кремовую бумагу верже, на которой журнал печатался, какие-то ажурно-кружевные или бисерные рисунки Судейкина, очень меня поразившие, сладостно-томные стихи М. Кузмина "Любовь этого лета" и "Малые зерна" - афоризмы К. Бальмонта, того самого Бальмонта, которого несколькими страницами дальше так немилосердно высмеивал Чуковский.

Помню, что тогда это обстоятельство меня весьма озадачивало: как же так, своих бьют?

Впоследствии я вычитал в письмах В. Брюсова, опубликованных К. Чуковским в его книге "Из воспоминаний", что редактор "Весов" этим даже гордился: "...бранить своих сотрудников... это - давняя привилегия "Скорпиона" (издательство, выпускавшее журнал "Весы").

А в 1908 году в тех же "Весах" я уже и без подписи Чуковского смог бы угадать его когти в статье "Третий сорт". Снова: метко, убедительно, беспощадно. Мне казалось тогда по моей мальчишеской наивности, что после такой рецензии авторам остается один исход - покончить с собой.

С тех пор я старался не пропускать в журналах статей Чуковского. Имя его было гарантией, что критика будет интересной, яркой, горячей, азартной и беспощадной до свирепости.

В целях самозащиты Чуковского объявили "талантливым карикатуристом".

Книга его критических статей "От Чехова до наших дней" за один год выдержала три издания. Критик Аврелий писал о нем: "Карикатуры Чуковского блистательны... Я думаю, что Валерий Брюсов, прочтя статью о себе в книге Чуковского, несколько дней не мог отделаться от навязчивой мысли: а что, если я в самом деле - поэт прилагательных? А Рославлева долго будет нам трудно представить себе в ином образе, как Рыжего, бегущего за Валерием Брюсовым, восклицая: "И я! И я!", Сергеев-Ценский так навсегда и останется "мозаистом, вырезывающим все новые стеклышки", а г. Ардов - "поэтом волостных писарей".

Аврелий - псевдоним Брюсова. Значит, сам гордый Валерий Брюсов в апогее славы после "Urbi et Orbi" и "Венка", чувствовал гипнотическую силу утверждений Чуковского.

В 1911 году Валерий Яковлевич пишет Корнею Ивановичу:
"Я начинаю Вас бояться и не без тревоги думаю, что однажды Вы захотите вернуться к моим писаниям".

Злой и капризный Антон Крайний (псевдоним Зинаиды Гиппиус) признавал, что Чуковский единственный талант среди всей критической рати той эпохи.

Статьи Чуковского, памятные мне по впечатлениям моей юности, я недавно перечитал снова в 6-м томе собрания его сочинений (к сожалению, не все: "В защиту Шелли" я не нашел) 1. Их и теперь, спустя шестьдесят лет, читаешь с интересом, хотя многие из литераторов, по поводу которых эти статьи написаны, давно и заслуженно забыты.

1 От составителей: статья "В защиту Шелли" частично вошла в книгу "Высокое искусство", а затем в Собрание сочинений (т. 3, М, "Художественная литература", 1966).

С живым Чуковским я познакомился в 1922 году в Петрограде, в детском издательстве "Радуга".

Я только что демобилизовался из Красной Армии и приехал в Петроград поступать в Академию художеств. Чуковский за эти годы проявился в новом облике - детского автора.

Вышли его "Крокодил", "Мойдодыр", "Тараканище". Малыш, сын моей квартирной хозяйки, увидев на улице понравившегося ему мальчика, неизменно спрашивал: "Это Ваня Васильчиков?"

"Крокодилом" Чуковского начиналась у нас новая эра детской книги. Раньше даже герои наших детских книг были импортные: немецкий Struwwel Peter, переименованный в Степку-растрепку, шалуны мальчишки карикатур Буша, Макс и Мориц, перелицованные в Петьку и Гришку.

"Крокодилом" начался также небывалый ранее плодотворный симбиоз в детской книге писателя и художника: Чуковский - Ре-Ми. Он стал впоследствии примером длительных содружеств: Чуковский - Конашевич, Маршак - Лебедев.

Вот как характеризовал состояние детской литературы до революции в России выступивший на всероссийском съезде художников в 1912 году докладчик Л. Г. Оршанский.

"Писатели с именем редко, а художники ни разу не работали для детей. Издатели, большей частью иностранцы, надолго сделали детские книги собранием бесцветных, бездарных, литературно ремесленных произведений. Даже сказки, чудесные наши сказки не вдохновили русских художников, - у нас и до сих пор нет полного иллюстрированного издания народных сказок, какие имеются в Германии, Швеции, Англии. И только в самые последние годы появляются первые художественные иллюстрированные детские книги. Имена художников известны: Нестеров, Билибин, Бенуа, Малютин" ¹.

К. Чуковский в 1924 году в статье "Лепые нелепицы" спрашивал: "Кто в наших газетах, журналах и книгах пишет, например, о стихах для детей?"

И отвечал сам себе:

"- Либо те, кто не понимают стихов.

- Либо те, кто не понимают детей.

- Либо те, кто не понимают ни стихов, ни детей...

Стоит только прочитать ничтожные и хромые стишки, которые предлагаются детям во всевозможных сборниках и хрестоматиях, составленных педагогами нашими, чтобы убедиться, до какой степени эти люди беспомощны в оценке поэтических творений" ².

Но мало было только сокрушаться по поводу того, как скудна и плоха была тогда наша детская литература, нужно было преодолеть косность издателей и педагогов, нужно было повседневно бороться за новую детскую книгу. Современники помнят, что борьба эта была долгой и нелегкой, и теперь, спустя годы, уместно напомнить, как велика была в ней роль К. Чуковского.

В "Радугу" меня направил С. В. Чехонин. Он был завален работой и рекомендовал издательству меня в качестве иллюстратора, уже печатавшегося в "Весах", "Аполлоне", "Лукоморье".

Я застал в редакции издателя Клячко, Чуковского и Маршака, тогда еще только начинающего автора. В "Радуге" незадолго перед этим вышел сборник его детских пьес (в соавторстве с Васильевой, она же Черубина де Габриак). Из книг Чуковского "Радугой" уже были изданы "Мойдодыр" с рисунками Ю. Анненкова и "Тараканище" с рисунками С. Чехонина.

Теперь, спустя полвека, эти книжки стали незыблемой классикой, а их образы - вечными спутниками советских ребят.

Тогда же их появление было волнующей новостью. Такое разнообразие сменяющихся ритмов мы слышали впервые. Стихи запоминались сразу, они звенели каким-то праздником, ярмаркой, карнавалом; то чечеткой тарантеллы:

Моем, моем трубочиста
Чисто, чисто, чисто, чисто! -
то дробным топотом "камаринской":
А потом как зарычит
На меня,
Как ногами застучит
На меня,
- Уходи-ка ты домой, -
говорит, -
Да лицо свое умой, -
говорит...

Это было открытием Америки детства, неведомого, нового мира, который Чуковский населил потом персонажами своих сказок - гостями именин мухи-цокотухи, пациентами доктора Айболита, зверинцем "Телефона", бибигонами и бармалеями, и кого-кого только там не было!

Автору тогда шел сорок первый год, выглядел он очень молодо. Он переживал, мне казалось, период цветения (акмэ, как сказали бы в те времена). Он был оживлен, весел, стремителен. В "Радуге" он был не только первой скрипкой, но и душой издательства.

Облик Чуковского был давно мне известен по многочисленным карикатурам.

Большой, вихрастый, с крупным, мясистым носом, он представлял заманчивую натуру для шаржей. Карикатуристы не оставляли его своим вниманием. Подобно характерным персонажам итальянской комедии дель арте - Дотторе, Панталоне, Капитано - его выразительный силуэт в карикатурах воплощал собой некий собирательный образ Критика.

В "Известиях" книжного магазина М. О. Вольф была даже статья "Чуковский в карикатуре" со многими рисунками.

И еще что осталось от первой встречи и навсегда срослось с обликом Чуковского - это его певучая речь, его голос, который мы и теперь, посмертно, иногда слышим и сразу узнаем в радиопередачах.

В "Радуге" затевалось издание детского альманаха. Клячко заказал мне для этого альманаха рисунки к "Английским детским песенкам" Маршака. Сперва иллюстрации предложено было сделать Чехонину, но он отказался. Маршак был несколько разочарован: он мечтал об иллюстрациях прославленного Чехонина. Корней Иванович лукаво его утешал: "Кузьмин молодой, он будет для вас стараться больше, чем Чехонин, заваленный работой". А Клячко кроме заказа сделал еще прямо-таки роскошный меценатский жест: купил несколько моих рисунков и тут же расплатился наличными. Однако издательство "Радуга", детище нэпа, уже дышало на ладан, альманах "Радуга" так никогда и не вышел. О судьбах моих иллюстраций я никогда потом не спрашивал, а вскоре навсегда перебрался в Москву.

Еще два слова о портрете К. Чуковского работы Чехонина. С. В. Чехонин был настоящий "артизан", мастер на все руки. Он был графиком, декоратором, живописцем по эмали и фарфору, специалистом по огранке драгоценных камней. Меня особенно удивляло, что он умел работать, совсем не стесняясь присутствием постороннего человека. Сидит, как "холодный сапожник", на низенькой табуреточке у низенького же столика и тонкой, с комариное жало, кисточкой выводит тончайшие узоры. Иногда советовался:

- Посмотрите, не грубо ли получается?

- Что вы, Сергей Васильевич, тоньше невозможно!

Однажды я увидел у него в мастерской портрет Чуковского.

- Догадайтесь, как я работал над ним. Не угадаете, - по особой системе.

Система была такая: он ставил модель рядом с холстом и рисовал мелом, прикрепленным к длинному шесту вроде кия. Преимущество такого способа понятно всякому художнику: когда модель и холст рядом, все погрешности в пропорциях видны сразу. Портрет поколенный, в натуральную величину, был действительно очень схож. Где он теперь?

...Но вернусь к Чуковскому. Наше петроградское знакомство не забылось. При встречах в Москве, в издательствах "Academia", ГИХЛ, Детгиз, мы с Корнеем Ивановичем раскланивались, разговаривали. Однажды, когда мы ехали вместе из ГИХЛа в такси, я сказал ему: "Какой вы счастливый! Сколько поколений советских ребят затвердили с малых лет ваши стихи! Мой сын - он теперь уже взрослый, - декламируя, бывало, "Муху-Цокотуху", к вашим стихам: "А букашки по две чашки, с молочком и крендельком" - неизменно добавлял: "И с вареньицем!"

В другой раз, в ГИХЛе же, Корней Иванович рассказал, почему Репин, сперва согласившись, потом отказался писать портрет И. Д. Сытина. В издательстве Сытина готовилась книга Репина "Далекое близкое". Сытин рассчитал, что маловато заплатил Репину за книгу, и решил дослать через Чуковского, который книгу редактировал, пятьсот рублей прибавки. Репин вышел из себя, кричал: "Торгаш! Сапоги бутылками!" - и начал швырять и топтать деньги.

Помнится, что эта наша встреча была связана с выходом в ГИХЛе книги "Мастерство Некрасова". На подаренном мне тогда экземпляре стоит дата: "Весна. 1953".

Вспоминаю встречу в редакции "Литературной России". В номере шла статья Корнея Ивановича, посвященная юбилейной дате - выходу в свет первой книги из серии "Жизнь замечательных людей". Он сидел за столом в окружении сотрудников редакции и правил гранки. Один эпитет Корнею Ивановичу не понравился, он стал искать замены, приглашая всех присутствующих принять участие в игре. Я предложил тютчевское слово - "громокипящий". Он его принял и сказал: "С меня причитается двадцать копеек".

Меня поразило, что он на девятом десятке жизни приехал из Переделкина сам править свою статью - так сильна была в нем писательская дисциплина. И корректуру он держал - я видел - не формально, а строго, внимательно, придирчиво.

Из всех послевоенных трудов Чуковского особенно сильное впечатление произвели на меня его статьи о Чехове. Они публиковались постепенно, а в 1967 году вышли отдельной книгой.

Еще в 1915 году в "Ниве" (№ 50) как-то неожиданно и непривычно, наперекор всем незыблемым в то время утверждениям, прозвучали в статье "Записные книжки Чехова" слова Чуковского: "Нужна была великая воля и мужественность ясной и несуетливой души, чтобы выработать такой стальной, лаконический стиль". (Воля, мужественность, стальной стиль - какими необычными казались тогда эти слова в применении к "мягкому", "сумеречному" "певцу печали"!)

И вот, исходя из постулата: "Стиль - это человек", Чуковский опроверг привычные критические штампы и заново открыл нам Чехова.

Он с неутомимой кропотливостью криминалиста переворошил всю накопившуюся около имени Чехова огромную груду словесного мусора и установил, что критика была повинна в самом тяжком преступлении против гения - в непонимании. Он показал всю несостоятельность то злых и обидных эпитетов: "холодная кровь", "безыдейный", "аморальный", "равнодушный", "индифферентный", - то слезливо-сентиментальных: "певец печали", "певец безнадежности", "певец сумерек".

Чуковский выступил против легиона критиков, от Михайловского и Скабичевского до Фриче и Пиксанова. И вылепил свой образ Чехова: человека дисциплинированной воли, нетерпимого ко лжи и пошлости, человека громадных масштабов. Именно восьмидесятые годы дали русскому обществу таких несокрушимых людей, как Миклухо-Маклай, Пржевальский, Александр Ульянов и - Чехов, утверждал он.

Нужен был высокий авторитет критика и неоспоримая логика собранных им фактов, чтобы эта истина стала ясной всем.

Я позволил себе не согласиться с Корнеем Ивановичем только в одном случае и написал ему об этом. Он находил, что "небо в алмазах" - напыщенное и звонкое выражение - чуждо суровой чеховской поэтике. Но ведь это не авторские слова, это слова Сони, сентиментальной старой девы, и таким языком, языком институток Чарской, ей и надлежит говорить.

С 1962 года наша переписка оживилась. Я посылал ему главы из книги моих воспоминаний, он принял их благосклонно и дал согласие написать к ним вступительную статью.

Эта статья занимает всего пять страничек небольшого формата. Я думал: старый, опытный литератор - напишет их махом. Нет, писалась она долго. Секретарь Корнея Ивановича К. И. Лозовская отдала мне потом черновики. Я их сберег себе в назидание. Бог мой, сколько вариантов, сколько вымарок, сокращений, переделок! Лабиринты поправок между строк, на полях, на приклеенных листочках! Я чувствовал, глядя на эти черновики, и смущение, и неловкость, что заставил так трудиться Чуковского, и гордость, и благодарность.

Предыстория этой статьи вот какая.

Главы из книги "Круг царя Соломона" были сперва напечатаны в еженедельнике "Литературная Россия" и в "Огоньке". Читательские похвалы моим первым литературным опытам меня не удовлетворяли. Я им не верил и объяснял снисходительным отношением к преклонному возрасту начинающего автора. Мне хотелось узнать мнение критика строгого, взыскательного, беспощадного, каким я знал К. Чуковского с первых мною прочитанных его статей в "Весах" до последних его рецензий в "Новом мире". Я послал свои опубликованные рассказы на суд Корнею Ивановичу. Ответ пришел быстрее, чем я ожидал.

С чувством некоторой неловкости я даю публиковать эти хвалебные строки, которые так меня обрадовали тогда, которые я перечитывал потом много раз. Но, думается, я не погрешаю против добрых литературных традиций. Вот М. Пришвин, к примеру, напечатал же в предисловии к своей книге письмо к нему М. Горького, полное бурных изъявлений восторга и самых лестных эпитетов. Да и сам Корней Иванович в воспоминаниях об А. Ф. Кони приводит его письмо с похвалами адресату - Чуковскому.

Мне это даже простительней, я ведь всего-навсего начинающий автор, еще не крепкий в своем самоутверждении, и всякие читательские хвалы мне, право, не во вред, а на пользу. Потому что моя собственная всегдашняя реакция на свои литературные упражнения: "До чего же плохо!"

Вот это письмо:

"Дорогой Николай Васильевич, от души благодарю Вас за драгоценный подарок и не столько за "Плоды раздумья", которые обрадовали, но не удивили меня, сколько за "Круг царя Соломона", "Аллею Антуанетты", "Счастье" и за четвертую новеллу (о Пьере), которые поразили меня до безъязычья. Я всегда знал, что Вы литературнейший из советских художников, что Вы тоньше и глубже их всех понимаете Пушкина, Лескова, Пруткова, Гоголя, но мне и в голову не приходило, что Вы такой же мастер меткого изящного слова, как и меткого "кузьминского" штриха. Я читал Ваши новеллы с самой свирепой придирчивостью, но как ни старался, не мог найти ни одной вялой или лишней строки, каждую фразу хоть в рамку вставляй - зрелый, опытный, матерый беллетрист, - вообще, весь стиль Вашего литературного творчества до такой степени родственно близок стилю Вашей графики (и там и здесь один и тот же почерк), что будущая Ваша книга, украшенная Вашими рисунками, представляется мне недосягаемым образцом художественной цельности. Хотелось бы дожить до появления этой книги в печати, а покуда приветствую Вас на пороге большого литературного поприща.

"Плоды раздумья" у меня уже были (я не пропускаю ни одной Вашей работы).

Русские 40-е и 50-е годы магически воскрешены в Ваших рисунках.

Крепко жму Вашу руку

с искренней любовью

К. Чуковский".

Этого-то я и добивался: "свирепой придирчивости"! И сам беспощадный Чуковский приветствует меня на "пороге большого литературного поприща". Я ликовал, хоть и понимал, что какое там может быть "поприще" на восьмом десятке. Годы не те!..

"Плоды раздумья", упоминаемые в письме, - это книга афоризмов Козьмы Пруткова с моими рисунками, выпущенная издательством "Художник РСФСР". Корней Иванович не держался строгого нейтралитета по отношению к изобразительным искусствам, как иные писатели, он не боялся объявлять о своих симпатиях и антипатиях. Я помню, как он восхищался в издательстве "Academia" рисунками В. Милашевского к "Запискам Пикквикского клуба". Я был удивлен, что он "приметил" мои рисунки к "Оскудению" С. Атавы, книги, загубленной плохой печатью на скверной бумаге и никем никогда не отмеченной. По поводу "Левши" он прислал мне письмо, полное глубокого внимания и интересных, неожиданных для меня мыслей:

"Воображаю, как счастлив был бы Николай Семенович, если бы увидел Вашу книгу - потому что эта книга в такой же мере Ваша, как и его. Вы обнажили ее главную тему: насилие, совершаемое мерзавцами, тупицами и хамами над талантом, над интеллектом, над гением. Как топчут великих людей сапожищами!" Конечно, если это раскрылось в моих иллюстрациях, то бессознательно, без предвзятого намерения с моей стороны, а вот Чуковский разглядел и объяснил мне самому эту главную тему.

Корнею Ивановичу очень хотелось, чтобы я проиллюстрировал его повесть "Серебряный герб". \ Я не успел этого сделать. Единственная книга Чуковского, мною проиллюстрированная для Детгиза, - это "Храбрый Персей".

Осенью я ездил к Корнею Ивановичу в санаторий, в Барвиху. Он читал мне начало статьи, жаловался, что работа идет трудно. Зачин в обычном стиле Чуковского - сразу хватает быка за рога. На столе английская книжка сонетов Шекспира.

Мы гуляли по парку, и Корней Иванович затеял игру - угадывать автора стихов. Он прочитал от начала до конца:

О, слезы женские, с придачей
Нервических тяжелых драм!
Вы долго были мне задачей,
Я долго слепо верил вам...

Я угадал:

- Некрасов.

- Загадывайте вы.

- Что бы такое придумать? Ну, хотя бы вот:

Плеть травы сменятся над капищем волненья
И восковой в гробу забудется рука,
Мне кажется, меж вас одно недоуменье Все будет жить мое, одна моя Тоска.

Мне не пришлось дочитывать, потому что Чуковский подхватил:

Нет, не о тех, увы! кому столь недостойно,
Ревниво, бережно и страстно был я мил...

- Анненский! Но вы тоже, значит, ели в детстве сорочьи яйца?

- Какие сорочьи яйца?

- Ну вот и сплоховал. Это тоже из Некрасова "Кому на Руси жить хорошо". Примета такая: чтобы иметь хорошую память, нужно есть сорочьи яйца.

В ноябре предисловие было наконец закончено. Запись в моем дневнике:

"10.XI. Ездил к К. И. Чуковскому за предисловием. Всего 9 страниц на машинке, К. И. находит, что еще много осталось шероховатостей, которые он надеется выправить в корректуре".

Ну вот, и сам я вступил в девятый десяток своей жизни и знаю теперь, как короток становится день в эти годы и как дорог каждый час рабочего настроения. Оттого теперь с каждым прожитым годом растет моя благоговейная признательность к памяти К. И. Чуковского за все часы наших встреч и за то, что он так расточительно тратил на меня свое дорогое стариковское время.

Он был многолик и многогранен. Поразительна широта его интересов. Он был, в сущности, автодидактом. В последней главе и эпилоге его автобиографической повести "Серебряный герб" мы расстаемся с героем книги на распутье. Он только что сдал экстерном после двух неудачных попыток экзамен на аттестат зрелости, он, научившись по самоучителю английскому языку, читает "Аннабель Ли" и с удивлением убеждается, что понимает почти каждое слово, его рассказ впервые напечатан в одесской газете. Это было в 1901 году. А уже в 1904 году мы читаем его статьи в "Весах" - он пишет об английском художнике Дж. Уотсе, о Ст. Пшибышевском, и среди эрудитов и полиглотов, которыми блистала тогда редакция "Весов", этот юный одессит вовсе не кажется провинциалом, - наоборот, поражает ранней зрелостью своих суждений и изысканностью своих эпиграфов и цитат.

Он учился всю жизнь, но в его учености не было ни капли педантизма, а в житейском поведении ничего от профессорской важности, тяжеловесной маститости. Все художники, рисовавшие на него шаржи, непременно отмечали его непокорные вихры; волосы поредели, но что-то мальчишеское, задорное, неуемное оставалось в нем до самых последних лет его жизни.

Он дожил до преклонного возраста, но умер молодым.

Н. В. Кузьмин
Советский писатель, Москва, 1977 год

¹ «"Труды Всероссийского съезда художников», т. 1. Петроград, 1915, стр. 153-154
² «Русский современник», 1924, № 4, стр. 191-193.