Памяти Дарана
С Даниилом Борисовичем Дараном мы познакомились в 1924 году в редакции «Рабочей газеты», а годом позже стали ежедневно встречаться на работе в художественном отделе «Гудка» — газеты профсоюза железнодорожников.
В ту пору в «Гудке» подвизалось целое созвездие будущих литературных знаменитостей: М. Булгаков, Валентин Катаев, Юрий Слеша, И. Ильф, Е. Петров и многие другие.
Это скопление молодых талантов, полных надежды и веры в будущее, создавало в редакции «Гудка» кипучую, живую, «насыщенную озоном« творческую атмосферу.
Художественным отделом «Гудка« заведовал А. Аксельрод, а кроме нас с Дараном там работали художники С. Расторгуев и В. Чекризов, Маф (Михаил Арнольдович Файнзильберг, брат Ильфа), заходил иногда В. Милашевский.
Во Дворце труда, где помещалась редакция «Гудка», находились также редакции бесчисленных профсоюзных газет и журналов, возле которых мы в ту пору и кормились.
Мы делали все: ретушь, перерисовки, заголовки, иллюстрации, карикатуры, плакаты.
Это был нелегкий хлеб; частенько, принеся рисунки, мы слышали в ответ унылую реплику редактора: «Чегой-то не то!»
Но мы были молоды и протирали все неудачи к носу.
Мы верили, что все это «пока», а впереди еще вся жизнь.
В редакцию на «поденщину» мы приходили не рано — часам к 12, все утро было в нашем распоряжении, и мы посвящали его работе «для себя».
У Дарана и тогда было увлечение, которому он остался верен до последних дней своей жизни: цирк и балет.
Особенно любил он будничную, непоказную жизнь кулис и манежа —тренировки, упражнения, тот ежедневный непрестанный труд, которым отшлифовывается безупречная техника артиста.
Он скоро стал своим человеком на репетициях, на уроках балетных и цирковых школ.
Он любил включаться в темп этих упражнений, чтобы на лету фиксировать быструю смену летучих па балерин, головоломных сальто акробатов.
В руках у него был альбом и флакончик туши, он рисовал простою спичкой, иллюминуя черный рисунок пятнами акварели.
Как-то однажды летом мы рисовали вместе на пляже в Кунцеве.
Даран кипел, работал быстро и увлеченно и сделал три рисунка, пока я едва управился с одним.
Посмотрев на сделанное, он огорчился: рисунки его не удовлетворили.
В порыве недовольства, которое иногда трудно подавить в себе, когда видишь, как беден язык линий и красок, чтобы передать все это великолепие летнего дня, неба, солнца, воздуха, реки, пантеистическую радость купания, он хотел разорвать и уничтожить свои наброски.
Я выпросил их себе.
Многие годы спустя он увидел их у меня и попросил на выставку — это были великолепные кроки, полные жизни и темперамента.
Рисуя, Даран пуще всего боялся стать рабом «приема», хлесткости, ловкости руки, той академической «умелости», которая часто приводит к утрате живого контакта с натурой.
«Чересчур рука развилась, — говорил он иногда, недовольный своим наброском, — надо попробовать рисовать левой«.
В. А. Милашевский ввел в наш обиход понятие «темп рисунка«.
Ценился рисунок, сделанный прямо тушью на бумаге — кистью, пером, спичкой, палочкой, без предварительного карандашного контура, без поправок резинкой, без калькирования.
Считалось, что рисунок, как дневниковая запись, должен прежде всего быть искренним.
Кажется, только наша эпоха научилась ценить в рисунке эту непосредственность первой мысли, брошенной на бумагу, прелесть летучего намека.
Нас оставляют равнодушными академические «акты», растушеванные до полной законченности и повергает в трепет беглый набросок Рембрандта, Домье или Лотрека, в котором автографически раскрывается «рука» их творца.
Так раскрылась для нас и волнующая прелесть рисунков Пушкина, дотоле бывшая непонятной.
Все эти тонкости творческого метода нас всех тогда очень занимали.
Даран в своих сеансах на натуре следовал им повседневно.
Д. Даран. Иллюстрация
Балерина (не издано)
|
В 1929 году мы втроем: Д. Даран, В. Милашевский и я — все земляки по Саратову — организовали в Доме печати первую выставку рисунков и акварелей «Тринадцати», пригласив к участию художников, близких нам по духу.
Общительный, легко сходившийся с людьми Даран, пожалуй, был самым деятельным «собирателем» участников группы.
Два года спустя состоялась вторая выставка «Тринадцати», на которой кроме рисунков и акварелей была показана и живопись маслом.
Группа «Тринадцати» существовала как выставочный коллектив всего три года, но оставила заметный след на небосклоне тех лет, «как беззаконная комета в кругу расчисленных светил».
В графике и книжной иллюстрации, кроме упомянутых выше троих учредителей группы, в дальнейшем широко проявила себя Т. Маврина, из остальных «Тринадцати» работали в книге Надежда и Нина Кашины, С. Расторгуев, Б. Рыбченков, А. Сафронова, Р. Семашкевич, но их деятельность в этой области была эпизодической.
В 20-х годах в советской графике существовало в основном два течения: ленинградская школа, где были еще живы традиции «Мира искусства» и были в полном расцвете сил прославленные мастера графики — Д. Митрохин, С. Чехонин, В. Конашевич, и московская группа талантливых ксилографов во главе с В. Фаворским и А. Кравченко, уже завоевавшая себе широкое признание.
«Тринадцать» явилось новым течением, со своим пониманием задач графики и книжной иллюстрации.
Д. Даран. Иллюстрация
«Марсель Марсо» (не издано)
|
Именно три эти группы как «наиболее квалифицированные и интересные группы художников» отмечает в своем обзоре советской графики Н. Э. Радлов1 в 1935 году, характеризуя «Тринадцати» как группу молодых иллюстраторов, «комбинирующих традиции французского импрессионистического рисунка (К. Гис) со стилистическими элементами авторского наброска на полях рукописи».
Действительно, К. Гис был тогда нашим общим увлечением.
Выставки «Тринадцати» открыли нам пути в издательства.
С 30-х годов Д. Даран стал работать в книге.
Он сделал иллюстрации к «Школе» А. Гайдара и «Детству Темы» Н. Гарина, для «Молодой гвардии», к «Журавлиной родине» и «Охоте за счастьем» М. Пришвина для издательства «Московское Товарищество Писателей», к книгам Артема Веселого «Гуляй-Волга» и «Россия, кровью умытая», к книге Ив. Катаева «Сердце» (все три — для «Московского Товарищества Писателей»), для издательства «Асайегша» он проиллюстрировал «Братья Земгано» Ж. и Э. де Гонкур, в которой он получил, наконец, возможность проявить себя, как художник цирка.
Человек открытого сердца и доброжелательного отношения к людям, Даран, иллюстрируя произведения живого писателя, неизменно дружился с ним.
Трогательная дружба соединяла его с Артемом Веселым, которого он особенно любил и восхищался им, бывало, вслух как человеком и писателем.
Путь Дарана в графике не был усеян розами.
Часто его артистизм казался небрежностью, его прозрачный рисунок вызывал порой недоумение заказчика («работы не видно!»), с него требовали «большей штриховой нагрузки».
Один издательский деятель благожелательно рекомендовал ему в качестве образца рисунки Каразина и Зичи.
В период рецидива «сытинской» иллюстрации в наших издательствах путь в книгу ему и вовсе был заказан.
Даран ушел от нас нежданно, полный творческих сил и неосуществленных замыслов.
Незадолго до его смерти в Московском Доме литераторов была устроена его персональная выставка, и на ее фоне он остался у нас всех в памяти таким живым, веселым, жизнелюбивым, вечно молодым художником, что верилось тогда, что это не последняя выставка Дарана, что это не итог, а обещание еще долгих творческих лет.
Одно время было у нас в употреблении выражение, пущенное в ход Виктором Шкловским, — «гамбургский счет».
Это — беспристрастная оценка, какую дают в творческом кругу друг другу люди одной профессии, невзирая на лица и на официальную табель о рангах.
Так вот, по «гамбургскому счету» Д. Б. Даран в моих глазах стоит очень высоко: это был настоящий, цельный художник, художник «божьей милостью«.
Н. Кузьмин
_______________________________
|
1 Н. Радлов. Предисловие к книге Гартлауба «Гюстав Доре». Ленинград, 1935 г.
|
