Художник слова
Художник написал книгу.
В этом нет ничего необычайного.
За перо берутся многие представители изобразительного искусства.
Они выступают в роли критиков, очеркистов, толкователей своего творчества и более общих вопросов искусства.
Однако книга, о которой идет речь, — «Круг царя Соломона» Н. В. Кузьмина1 — явление все же необычное.
Она написана настоящим художником слова, мастером прозы, свежей, ни на кого не похожей, хотя и обнаруживающей традиционную связь с русской литературой.
Эту высокую оценку профессиональных качеств Кузьмина-писателя можно подкрепить ссылкой на такие авторитеты, как писатели Е. Дорош2 и К. И. Чуковский.
Последний в предисловии к книге Кузьмина пишет: «Знаток языка, тонкий, изощренный стилист, мастер писательской техники — вот каким предстает перед нами этот "неопытный", "начинающий" автор».
Действительно, Кузьмин, издавший свою первую книгу в 1964 году, — один из самых молодых советских писателей, хотя ему уже перевалило за семьдесят.
Что же заставило этого известного графика, иллюстратора, знатока русского народного искусства и книжного дела, обратиться к художественной прозе?
Конечно же, большой, яркий талант литератора. Не знаю, почему он так поздно заявил о себе.
Но появление такой книги, как «Круг царя Соломона», именно сейчас, все же не случайно.
Она написана о детстве и отрочестве художника и вызвана к жизни памятью, которая по каким-то таинственным законам психологии именно на склоне лет с особой ясностью освещает человеку начало его сознательной жизни.
Наверно, Кузьмина, как и многих людей, давно перешедших рубежи зрелости, томили воспоминания о счастливой поре, и с новой остротой оживали в его памяти те впечатления и ощущения, которые связаны у каждого человека с первооткрытием мира и счастья жизни.
Однако его память — необычная память.
Кузьмин помнит прошлое прежде всего в зрительных образах, так, как это доступно только прирожденному художнику, который не только смотрит вокруг себя, но и видит мир непосредственно, интересно, детально и цельно.
Около шестидесяти лет назад он «заглотнул» впечатления, которые пронес через жизнь во всей остроте и свежести детского восприятия и видения.
В книге Кузьмина особенно поражает редкое сочетание талантливого зрения, искусства видеть с даром слова, вызывающего точные ассоциации и образы.
Какие портреты им написаны! Что ни человек, то оригинальный тип, со своим особым лексиконом, манерой, повадкой.
Родители и бабушка, приятели и учителя, различные диковинные жители уездного городка, в изобилии порождавшего чудаков, пьяниц, «философов», и многие другие люди врезаны в память художника с такой остротой и точностью, что тут же оживают, стоит только ему заговорить о них.
Пожалуй, рядом с такими словесными портретами нарисованные Кузьминым же изображения этих людей кажутся лишь копиями оригиналов.
С выразительностью кузьминского слова, увы, не может соперничать его беглый, острый рисунок.
Его литературные создания более красочны, наполненны, живы.
А как описаны им детские игры на реке, среди прибрежных деревьев, песчаных отмелей и трав! («Реки, деревья и травы»).
Читая эти страницы, словно воочию видишь ледоход, потом половодье, а потом и летнее речное раздолье, слышишь пряные запахи нагретой солнцем травы, гудение пчел, плеск воды.
Одной лишь точностью своей памяти и своих слов Кузьмин искусно уводит читателя в чудесную страну детства.
Ничего не говорит он о детском таланте удивляться и быть счастливым.
Но им пропитана вся книга, даже там, где рассказывается о горестях, разочарованиях и обидах.
Мещанский русский быт конца XIX века, круто замешанный на крестьянских нравах, обычаях, искусстве и языке, передан Кузьминым превосходно.
Это отнюдь не «темное царство», хотя у него и были свои темные стороны.
Он описывает свою среду, людей, его окружавших, так, как они ему запомнились, как их воспринимал.
А запомнились ему — как это и могло быть у ребенка &mdasch; чудесные рассказы бабушки-кружевницы и матери-«модистки», обладавшей, по мнению уездных барынь, «вкусом»; или красочная болтовня балагура и «эрудита» Прова Палоныча, в речи которого причудливо переплетались истинно народный говор и церковнославянская фразеология.
Мастерски написанные, а быть может, по памяти записанные диалоги его героев читаешь с упоением.
Здесь мы встречаемся с тончайшим знанием русского народного языка, питавшего классическую литературу.
Для Кузьмина этот язык естествен, он впитал его, как говорится, с молоком матери, осознав, очевидно, впоследствии всю его художественную прелесть.
О богатстве этого языка лучше, чем Е. Дорош, не скажешь: «... столь же мастерскую смесь представляет собою и язык рассказов, в котором мещанский и крестьянский говор свободно соединяется с языком книжным, причем последний в свою очередь состоит из языка письмовников, церковных книг и языка собственно литературного».
Таким же сложным сплавом оказывается окружавший художника быт — в нем ощутимы и вековые нравственные устои народной жизни, и близость к природе, и наивное суеверие, и чувство прекрасного, воспитанное народным искусством, и мещанская безвкусица, и невежество.
Кузьмину удалось без сусального любования, что может быть свойственно лишь человеку «постороннему», показать свою среду.
Читая эту книгу, понимаешь, откуда взялся зрительный опыт Кузьмина, легший в основу его иллюстраций к «Блохе» Лескова или «Плодам раздумий» Козьмы Пруткова и обеспечивший им успех.
Более того, понимаешь, что сформировало иронический талант Кузьмина-художника, его острый юмор, его лукавый, а порой и ядовитый взгляд на вещи.
Вместе с тем через всю книгу связующей нитью проходит тема природы и искусства, любовь к которым, никем не поощряемая, но зато и никем не направляемая, сама собой росшая и углублявшаяся, определила судьбу будущего художника.
Воспоминания о любимых произведениях искусства тоже очень хороши («Судья и Венера»).
Искренность и простодушие, с которыми говорит о живописи Кузьмин, поучительны для всякого любящего искусство.
«Мне казались неоправданными те чрезмерные мускульные усилия, какие делают фигуры на картинах Микеланджело.
Почему вот эта женщина, старик и ребенок, перекрученные в напряженных, неестественных позах, должны изображать »Святое семейство», евангельскую семью плотника, бедных еврейских беженцев, спасающихся от воинов Ирода в Египте?..
Рафаэлевы восковые мадонны казались мне неживыми, искусственными...
Картиной номер первый в «Сокровищах искусства» была для меня тогда «Зима» Питера Брейгеля.
Вот это чудо!
Как пронзительно живы эти вырезанные на снегу силуэты охотников и собак, и голые деревья, и летящая сорока, и горы, и фигурки людей на льду озера!..
Кажется, во всем искусстве прошлого только Рембрандту присуща жалость.
Посмотрите, какой молодец блудный сын у Сальватора Розы: кудрявый, с толстыми мускулистыми икрами!
А у Рембрандта как он жалок, бедняга — эта каторжная бритая шелудивая голова, эти распухшие от трудных скитаний ноги!
Рембрандт первый в мире сумел изобразить простое человеческое горе... »
Как-то незаметно для себя и для читателей маленький Кузьмин встречается здесь, в этой любви к искусству, со взрослым, умудренным опытом.
И эта тема становления личности, призвания выступает перед читателем как главный лейтмотив повествования, хотя нигде о ней не говорится прямо, в лоб.
Это внутренний стержень всей композиции книги.
Вокруг него выстраиваются воспоминания художника — основные события и эпизоды. «Круг царя Соломона» сочетает непринужденность и в то же время внутреннюю обусловленность композиции.
В развитии повествования есть свой пружинящий ритм, превращающий отдельные главки-рассказы книги в цельную многокрасочную картину жизни.
Как на ладони преподносит нам Кузьмин кусочек старой России, из которой он вышел и которая сформировала его нравственный облик и вкусы, хотя многое он воспринимал, преодолевая.
Чудесный дар слова у этого художника — книгу его читаешь с аппетитом и радуешься ей, как всякому открытию.
Но эту книгу и в руках держишь и смотришь на нее с неменьшим удовольствием.
Она дитя действительно нерасторжимого союза автора и оформителя — Н. В. Кузьмина.
Ему ли было ее не любить и не холить!
Во всем ее облике чувствуется забота о судьбе книги вплоть до ее выхода в свет.
И формат книги, соразмерный человеческой руке, и суперобложка, и бумага, и шрифт — все зовет взять ее и прочесть.
Удивительно, однако, что у этого, казалось бы, идеального союза есть своя оборотная сторона.
Мы знаем иллюстрации Кузьмина к великим творениям русской литературы — «Евгению Онегину» и «Графу Нулину» Пушкина, к «Запискам сумасшедшего» Гоголя, «Левше» Лескова, «Плодам раздумий» Козьмы Пруткова.
Кузьминский стиль ни с каким другим не спутаешь — у художника есть свое лицо, в соответствии с которым он интерпретирует литературные образы.
Можно принимать или не принимать его прочтение различных авторов.
Это дело вкуса и взглядов на искусство книжного оформления.
Но иллюстрации Кузьмина в книге всегда уместны, — они ее украшают и в то же время имеют ценность как свидетельство оригинального, кузьминского понимания Пушкина, Гоголя или Лескова.
Иллюстратор должен обладать индивидуальностью, как и всякий другой художник, поскольку ни писатели, ни читатели не нуждаются в безликом изобразительном пересказе уже сказанного.
Кузьмин — один из тех мастеров, которые стойко держатся за это право иллюстраторов.
И мне кажется, в этом его сила.
Только один раз это право ему не понадобилось.
Это как раз тот случай, когда он иллюстрировал себя самого.
Очевидно, психологически невозможно интерпретировать себя, «открывать« тот материал, который уже тобой открыт.
Его рисунки — главным образом, пейзажи и портреты, — важные элементы оформления книги, организующие наше общение с ней, вносящие в наше движение по книге необходимый ритм.
Но с точки зрения соотношения с текстом они все же являются его графической тенью, иногда не лишенным наблюдательности и остроумия комментарием.
Да и могло ли быть иначе, когда Кузьмин-литератор не только рассказывает и описывает, но и показывает.
Его перу доступна изобразительная наглядность.
В сущности, Кузьмин-писатель предвосхищает и «обирает» Кузьмина-рисовальщика.
Я не хочу сказать, что рисунки, помещенные в «Круге царя Соломона», плохи.
Просто в данном случае победу празднует Кузьмин — мастер слова.
А его рисунки как бы косвенным образом подтверждают ту истину, что настоящий художник слова в общем-то не нуждается в иллюстрировании, если оно сводится к механическому переводу литературного материала в материал изобразительный.
Иллюстрации становятся необходимостью, когда они знакомят читателя с художником, сумевшим углубить прочтение книги, обогатить наше понимание ее сути и образов своим творческим и человеческим опытом, наконец, открыть писателя заново и по-новому.
И то, что удавалось Кузьмину по отношению к таким огромным писателям, как Пушкин, Гоголь, Лесков, — показ своего, кузьминского, Пушкина, Гоголя, Лескова не могло получиться в данном случае.
В «Круге царя Соломона» произошло нечто обратное: писатель открыл нам «кузьминского» Кузьмина, художника, которого, казалось, мы знали, но, как теперь выяснилось, далеко не представляли всех его творческих возможностей.
И можно сказать только одно: побольше бы таких открытий!
Е. Мурина
_______________________________
|
1 Москва, «Советский художник», 1964 г.
2 Е. Дорош. Проза художника — «Новый мир», 1964 г, № 8, стр. 257—259
|
